Мое королевство. Бастион

До крылечка он добирался вечность и подумывал, что стуком поставит на уши темный дом, но судьбы была к комиссару благосклонна. Свет мелькнул в низком окошке, мазнул увядающие бархатцы и штакетник палисадника, и на крыльцо, бухтя и поеживаясь, вывалился сам Краон с чем-то темным на локте правой руки и фонарем в левой. За фонарным стеклом дрожал и подергивался в масле фитилек.

Рене был без головного убора и бос, белели в темноте подштанники, темнел растянутый свитер.

Одинокий бог закурил, избавившись от груза и фонаря, вздрагивая, перебирая босыми ногами. Закашлялся, щелчком отбросил бычок в бурьян.

Жизнь потрепала главного злодея Митральезы: из жилистого он сделался тощим, спина сутулилась, плешь просвечивала на кудрявом темени, когда Рене наклонился. Одинокий бог напомнил Далю старого больного пуделя. Жалко засопел и, вздыхая, побрел к углу дома.

Комиссар собирался взять Краона тепленьким, с расстегнутой ширинкой, но вздрогнул от эха грохота — Рене Ильич выбивал об угол дома половики.

Закончил, матерно бурча под нос, сгрузил половики на хлипкое ограждение крылечка и, уцепив за ушко фонарь, устремился по извилистой тропинке к нужнику на задах участка. Ну естественно, отметил себе Крапивин, интеллигенты углы домой не орошают, а заседают на толчке с фонарем, просвещаясь вчерашней прессой, сегодня годной разве что на подтирку и самокрутки. Самое время задать вопросы в лоб. Когда торопишься по нужде, некогда увиливать.

Крапивин перегородил Рене дорогу.

— А чтоб вас, комиссар! — фонарь качнулся, разметывая причудливые тени. — Невтерпеж?

— Вам телеграмма.

Подняв фонарь повыше, Рене разбирал завитушки девичьего почерка. Скомкал листок, зашвырнул в кусты. Даль, нагнувшись, вытянул бланк из берсеня, расправил и спрятал.

— Аккуратнее с уликами, Рене Ильич… — протянул он с укоризной.

— Приспичило вам! И разве это телеграмма?

— Оригинал. На официальном бланке, как видите.

— У меня глаза болят… Не разбираю.

— Так какую помощь вы должны оказать моне Воронцовой-Адашевой?

— Минуту, комиссар! — Рене стремительно обогнул Даля и влетел в нужник. Хлопнула дверца с сердечком.

Крапивин поморщился: ну и смердит! Тут особо не почитаешь.

Вернулся Краон действительно быстро, отрывать доску и тикать через заднюю стенку не стал.

— В дом я вас не зову, но на крыльцо присядем, — Рене оправил свитер и волосенки. — Как вы понимаете, я всего лишь посредник.

— Не понимаю. Не понимаю, как вы вовсе связались с заговорщиком, — поддал Даль укоризны голосу.

— А против покойного Халецкого уже выдвинуты обвинения? И это не подстава? Мало ли кто мог подделать руку покойницы… Я ваших спецов знаю.

— Обижаете, Рене Ильич, — Даль обмахнул скамеечку платком и аккуратно присел, подтянув брюки на коленях. — Кому, как не вам, понимать, насколько беспокойно ведут себя митральезские покойники.

— Уговорили. Перед отбытием в Эйле мессир Халецкий связывался со мной и просил об услуге. Мы расписали пулю, я проиграл. А карточный долг — долг чести.

— Я понял, — оборвал его Даль ехидно. — Что вы дальше должны были делать?

— А ничего, — поковырял Одинокий бог тапкой щелястый пол.

— Как, совсем ничего? Не посылать вторую телеграмму? Не нести эту кому-либо? Не спешить на помощь одинокой жертве государственного произвола?

Рене расхохотался.

— Нет, Даль Олегович, — вытирая слезы с глаз, сказал он. — Я просто должен спрятать телеграмму в корзине жены. Той, с которой она ходит на рынок.

— И все?

— И все.

— То есть, мона Сабрина тоже замешана?

— Нет. У нее просто есть привычка отставлять корзину в сторону, пока торгуется. Чтобы торговки от ее темперамента не страдали. О чем господин Халецкий прекрасно осведомлен.

— Допустим, — выговорил комиссар, в уме прокручивая возможности. — Мы оформим телеграмму надлежащим образом. Вы получите ее, подложите в корзину и отправите жену на рынок. Скажем, за капустой. Остальное сделаем мы.

— Я хотел бы получить некоторую сумму… На расходы. Извозчик до главпочтамта недешев, да и супруге надо денег дать, не с голыми же руками ей на базар идти.

Даль насмешливо дернул углом рта:

— Ну и нахал вы, Рене Ильич.

Тот пожал костлявыми плечами:

— Приходится.

Крапивин раскрыл портмоне и выдал Краону несколько крупных купюр.

— Действуйте. И последний вопрос. Мессир Халецкий знал, что вы под наблюдением, и все равно решился привлечь?

Одинокий бог сцепил пальцы на колене:

— Обойти наружку не так уж сложно. Я часто бываю на почтамте по роду занятий и не привлеку внимания. Если у меня отнимут телеграмму и прочтут, что им станет известно? Ни-че-го. Кому я должен передать телеграмму? Ни-ко-му. Я не знаю адресата. И, возможно, мессир Халецкий именно этого добивался: чтобы вы выпотрошили меня и отправились по ложному следу, а вашей государыне грозит нечто иное.

Краон, конечно, сволочь, но в логике ему не откажешь. И Даль всю дорогу до гостиницы думал над его словами, вертел их так и этак, что душевного спокойствия не прибавляло. А еще подумал, что Одинокого бога снова надо поставить под негласный надзор, на этот раз действительно негласный, чтобы Рене и его богоданная супруга и знать не знали, что за ними следят.

У себя он принял ванну и разделся, но сон не шел. От сквозняка постукивали шарики на портьерах, и комиссару казалось, что гостиница плывет над ночным городом, как огромный дирижабль. Или, словно поезд, проламывается сквозь черноту улиц. Вот только стука колес почти не слышно. Так, где-то вдали.

Крапивин принял маковый отвар, но заснуть все равно не смог. И почти обрадовался, когда портье поднялся к нему в четыре часа ночи с телеграммой-молнией. Молнировал барон Эрнарский, некогда мелкий разбойник, которому посчастливилось захватить крепость в Шервудском бору. И Павел геройски оборонял ее, оттягивая на себя войска Одинокого бога, пока армия повстанцев прорывалась к столице. Взойдя на трон, государыня утвердила за ним баронское звание.

Все кредо Эрнарского сводилось к эпиграмме:

«Опять иду в бордель из кабака,

Марая башмаки в дорожной пыли.

Ах, если бы у жен росли рога,

То у моей они б наверно были!» (Павел Воронов)

Барон любил собак, охоту, выпивку, девственниц и не любил посещать Круг. Но при этом всегда оставался верен Алисе и даже отметился в нескольких громких дуэлях, защищая ее честь. Так что вряд ли беспокоил комиссара департамента безопасности и печати без уважительной причины. Ну разве что очень уж сильно перебрал.

Крапивин собрал команду и уже через час мчался на специальном поезде в Шервудский бор. Светало. Золотистый туман расползался между ясеневыми и грабовыми стволами, истончаясь до дымки. Пахло плесенью и грибами. И слегка корицей, как обычно пахнут увядающие листья. Полудюжина пятнистых дрыкгантов переминалась и трясла хвостами и гривами слегка в стороне от железнодорожной насыпи. Под ногами коней крутились пятнистые и рыжие гончие.

Комиссар махнул машинисту и прыгнул в росистый вереск, навстречу медвежьим объятиям барона. Команда слезала осторожно, стараясь не повредить снаряжение.

— Прямо на место поедем, — пыхтел барон. — Мои егеря его охраняют. Я велел не трогать ничего.

И подставил ладонь-лопату, помогая Далю вскарабкаться на прядающего ушами коня.

Если ноги Даля промокли от росы до колен, то Павла умыло росой с ног до головы. Эксперт мог бы отследить на его добротном костюме четыре вида грязи. Сосновые иголки, сухие листики, труху в золотой бороде… Темные круги вокруг глаз — барон не то что дома не ночевал — вообще не ложился.

— Ходил я тут на закате к одной, — пожаловался он, поймав на себе пристальный взгляд комиссара, — а она меня бубликом завернула. Ну, прихватил егерей — и в корчму. А хозяин, гусь, тоже улегся рано. Пришлось вломиться и вразумить, — Эрнарский горестно поскреб винные пятна на груди. — Потом выпили за примирение… А после…