Страница 17 из 34
Хозяин загнал выезд в тесный двор, вынул ключ из-под крыльца.
— Не боитесь, что вас ограбят?
Он улыбнулся углом рта:
— Что вы, здесь не столица. Здесь все всех знают и запирают дом только на ночь или если отлучаются надолго.
Сунул ключ Далю:
— Рукомойник прямо по коридору в кладовой. Избавьтесь от грима и этой жуткой бороды, кожа под ней должна чесаться нестерпимо. А удобства, увы, на улице.
— У вас большой опыт маскировки? — спросил Крапивин ехидно.
— Есть немного.
Умывшись, Даль стал осматриваться. Раз уж волчеликий знал его и государыню, хотелось слегка сравнять счет.
Изнутри дом оказался больше, чем снаружи, и все в нем дышало уютом и сдержанной роскошью, достижимой не при избытке денег, а правильном воспитании. В доме не было ничего лишнего, каждая вещь на своем месте и готовая служить века. Полосатые кресла с высокими спинками и кружевными подголовниками, круглый чайный столик с инкрустацией, столик шахматный — эбеновые и серебряные фигурки выстроились рядами, готовые к бою. Огромный книжный шкаф с позолотой корешков за радужными стеклами, с бульдожьими головами по углам дверец, готовыми, казалось, вцепиться в протянувшего к ним руку чужака. Бархатные шторы, делающие солнечный свет из окон приглушенным. Болтаются шарики. Пылинки дрожат в лучах.
В таком доме хотелось жить.
Но жил хозяин один. На полке над рукомойником стоял только мужской парфюм, на двери висела пара мужских халатов, на полке у двери обувь была тоже лишь мужская. Прекрасно выделанная, дорогая, столичная.
— Вы еще мастерской моей не видели! — веселый голос заставил Даля вздрогнуть и разогнуться: он как раз залез в тумбочку с банками варенья под придавленными резинками бумажными крышками. — Прошу.
В мастерской под лампой-корабликом стоял стол с инструментами и деталями часов, на углу на салфетке примостились серебряный стакан с недопитым кофе, кофейник и ложечка с дудящим в дудочку мальчиком на черенке. Потертый плюшевый диван был придвинут к стене, на нем лежала синяя рабочая куртка. А все пространство стен, комода и секретера занимали часы. Они наигрывали легкомысленные мелодии, шуршали, стрекотали, басовито били, и от их присутствия, движения маятников и фигурок комната казалась живой.
— Осматривайтесь. Я налью коньяк и согрею чай.
Он возвращался дважды, первый раз с пузатой чаеваркой, в дырочках под дном которой тлели угольки. Второй раз с парой надколотых бисквитных чашек и темной бутылкой, в которой настоянный в дубовых бочках ровенский ром превращался в совсем другой напиток: мягкий, золотистый, благородный. Хозяин разлил его на донышки и сдвинул чашки:
— Ваше здоровье.
Даль выпил: не оставляя отпечатка пальца, не покрутив в бокале, не насладившись запахом — бокала-то и не было. Хозяин пододвинул блюдце с сыром:
— У вас, должно быть, много вопросов.
— Чья это могила? — ляпнул Даль.
— Моны Халецкой, провинциальной учительницы и Создателя, — не затруднился тот с ответом.
— Государыня жива!
— При Вторжении миры притираются друг к другу, осаживаются не точно, и тогда похороненные живут, а кто-то цитирует книги, которые еще не написаны.
— Алиса вас узнала. Кто вы?
— Вы бы тоже узнали, Даль Олегович, если бы так не перенервничали. Феликс Сорен, Хранитель. И да, я не знаю, почему воскрес. Могу только догадываться.
Собеседник хлебнул горького чаю с запахом бергамота. Сцепил длинные пальцы на колене.
— Я очнулся в середине марта на склоне, вон там, — он дернул подбородком в сторону глухой стены. — С проломленной головой. Михаил Антонович меня спас, он вечно возится со всякими бродягами, лечит бесплатно. Помог выправить документы. А потом у меня обнаружился вот этот дом, круглая сумма в банке и талант механика. А после того, как удалось завести часы на ратуше, которые не ходили триста лет, — снискал еще и всеобщее уважение.
Феликс долил драгоценного коньяка в чашку, выпил, жмурясь от удовольствия.
— Меня звали главным механиком на часовой завод, но я предпочел остаться вольным художником. Впрочем, заказами не обделен и, как видите, не бедствую.
— И еще ухаживаете за пустой могилой, когда могли бы помочь живой Алисе, — отозвался Даль едко.
— Вы видели, к чему привело воскрешение призрака, — с легкой насмешкой в серых глазах отозвался Сорен. — Можете быть уверены, грози Алисе опасность, я пришел бы на помощь. За что мне не раз пенял прелат Кораблей Майронис. «Он мог бы греметь во славу Твою, а славил одну ее»… Я следил за государыней по слухам и по газетам.
— Этого мало.
— Я должен был разобраться, прежде чем кинуться в омут подковерной возни, интриг и политики и там бесславно погибнуть, — Феликс дернул плечом. — Я себя почти не помнил.
— Теперь вспомнили?
— В первый раз я заново осознал себя Хранителем, глядя на пожар в Бастионе. Крепость хорошо видна отсюда, с обрыва…
«…проснулся оттого, что мелко тряслись шибы в окнах и вздрагивал весь дом. Так бывало в шторм, или когда по улице катилась груженая камнем телега, или в грозу. Гроза была. Феликс накинул дождевик и выскочил в мокрый сад. В соседских садах за редким штакетником слышались испуганные крики и метались огни. Сорен вышел на обрыв над морем мимо мокрых, сгибающихся деревьев. Там не было ограды, и он едва не навернулся в черноту, где ворочалось и гремело о скалы море. Ни огонька не было там, внизу, ни на рыбачьих лодках, ни вдоль набережной. Только вспышки молний время от времени освещали маслянистую воду, ослепляли глаза. И все молнии целились в клык одинокой башни, поднятой над Бастионом, очерчивая ее зубцы. Били беззвучно, словно гром не поспевал вслед сквозь обложные тучи. А потом из башни вверх рванулось пламя. Оно металось и ревело, слышное даже сквозь шторм. И где-то на краю слуха призрачно звенел пожарный колокол на каланче. Феликс вслушивался, стоя на коленях, обхватив руками гудящую голову, и думал, что если сумеет отвести взгляд, эта мука прекратится. Словно лопались обручи, и лоскутья памяти впитывали поток. А когда все закончилось, и он со стоном разогнулся…»
— Вот эта ложечка, я сжимал ее в ладони, чудом не поранясь и не сломав черенок.
Комиссар обвел ногтем тощую фигурку в шапочке с пером:
— Сан написал сказку.
— Пафосно-скучную, как обычно? — неловко пошутил Хранитель.
— Жестокую. Где Крысолов врывается в провинциальный городок и ставит его с ног на голову, чтобы наказать за прежние обиды и прегрешения.
— А одинокий мститель ему противостоит, — заметил Феликс прозорливо.
— Не такой уж одинокий, но… да.
— Почему-то я так и думал, что Сану нужен враг, — Сорен вздохнул. — Серьезный враг, что подчеркнет бесспорные его достоинства и отразит недостатки в выгодном свете. Одинокий бог повержен. Борьба с системой хороша, когда та отвечает взаимностью. И в барышнях не вызывает умилительных рыданий. Что до Алисы — то Сан то ревновал ее к каждому дереву, то считал несчастной жертвой использующего ее Круга, а из жертвы какой враг? Что ж, если мессир Халецкий так желает, я буду ему самым искренним и беспощадным врагом.
Повинуясь порыву, Крапивин положил на стол футляр с «искоростеньской иглой»:
— Государыня убедила себя, что ее убьют в годовщину коронации. Она не может спать и попросила меня раздобыть вот это.
Феликс достал артефакт, брызнувший в глаза жидким золотом отраженного света. Провел ногтем вдоль клинка, отмечая риски.
— Вы с ума сошли! Кто вам ее дал?
— Мона Камаль.
— Как мило… — выплюнул Сорен. — Почему вы не обратились к прелату Майронису? Увезли Алису не в Паэгли, а сюда, к больному прошлому? Богомолье — еще и жирный плюс к ее репутации в глазах верующих.
Крапивин фыркнул.
Сорен наклонился к Далю:
— Рассказывайте, комиссар. Рассказывайте подробно. Не упуская деталей.
— Новый город как новая любовь. Так подумал Даль, прыгая с последней ступеньки вагона. Он бывал в Эйле, прежде, но нехорошо и недолго, уезжал под покровом ночи, и потому лишь сейчас мог оценить, каким сокровищем обладает…