Посланник Бездонной Мглы

«Это потому, что ты сейчас и не там, и не здесь, а между. Терпи. Скоро все закончится, ты вернешься».

Пустая черная ночь умеет жалеть? У нее есть голос? Знакомый голос, слышанный бессчетное число раз, вот только никак не получается вспомнить, чей он, потому что больно. Кисть левой руки медленно прожевывают огромные безразличные челюсти, боль перестала быть чем-то ненужным и скучным – настолько перестала, что Леф даже попытался поднять руку к глазам и посмотреть на нее. Поднять получилось, причем с небывалой легкостью, словно многострадальная его рука напрочь утратила вес. А вот посмотреть не удалось – ведь темно…

Ночь.

Глухая, беззвучная.

Даже послушники угомонились там, на заимке своей. И непонятный голос смолк, утопил себя в черноте… Но что-то все же есть поблизости, что-то движущееся, дышащее, потрескивающее вкрадчиво, но ощутимо… Что это? Увидеть бы, но ведь ночь, непроглядная тьма вокруг… А может быть, нужно просто открыть глаза?

Веки поднять оказалось куда труднее, чем руку. Наверное, потому, что веки у Лефа были, а от левой руки остался лишь туго стянутый заскорузлой повязкой огрызок, да еще боль в несуществующих пальцах. Парнишка не успел даже осознать, что обрел способность видеть, что явно жив. Зрелище собственного увечья было как внезапный удар по глазам. Леф страшно вскрикнул, но тут же захлебнулся, закашлялся, глотая хлынувшую в рот вязкую горечь. И Гуфа (ну конечно же, Гуфа, а не какая-то там говорящая тьма) ворчала, с силой прижимая к его губам край медной чаши:

– Ну зачем же ты кричишь, глупый маленький Леф? Ты зря кричишь, поздно уже кричать. Пей лучше. Больше выпьешь – скорее поправишься…

Леф пытался отпихнуть от себя горячую медь, мотал головой, отплевывался, но где уж ему, полуживому, было вывернуться из цепких старухиных рук… Пришлось подчиниться, глотать, захлебываясь и кашляя, – чтобы получить возможность дышать и спрашивать. Однако спрашивать не позволили. Едва лишь последние капли мерзостного питья влились в судорожно распахнутый рот парня, как ведунья крепко стиснула его губы костлявыми пальцами. Леф было затрепыхался, но старуха прикрикнула так сурово, что он замер, вжался в странно мягкое, почти неощутимое ложе; только всхлипывал тихонько и жалобно.

– Не стони, – Гуфа присела рядом, уткнулась подбородком в согнутые колени. – Или ты вообразил, что если руки лишился, так больше уже не мужик, не воин? Ты, Леф, зря такое вообразил.

Голос старой ведуньи был ворчлив и вместе с тем исполнен какой-то неуловимой ласковости; глаза Гуфины словно застыли под странно надломившимися бровями, упершись почти осязаемым взглядом в белое, мокрое от пота парнишкино лицо. И Леф вдруг сообразил, что властное, несуетное спокойствие вливается в него именно из этих глаз. Страх, отчаяние, боль сгинули и не возвратились даже после того, как Гуфа отвернулась с тягучим вздохом.

– Вот теперь можешь говорить, – устало прохрипела словно еще больше одряхлевшая ведунья. – Только ты все равно лучше помалкивай. Говорить стану я, а ты пока слушай.

Она дотянулась до стоящего поблизости глиняного горшочка, вытряхнула из него себе на ладонь комок слабо светящейся слизи. Просидев несколько мгновений в глубоком раздумье, старуха принялась тщательно натирать диковинным снадобьем свои провалившиеся морщинистые щеки, лоб, переносицу…

– Ларда успела увернуться от чудища, – заговорила вдруг Гуфа неожиданно звучно и гулко. – А когда исчадие руку твою стало глодать, девка его сзади ножом пырнула в самое болючее место – это чтобы тварь тебя покинула да за ней погналась. Она и погналась, тварь-то… Погналась и загнала Торкову девку во Мглу. И сама следом канула. Ты ведь прежде всего о Ларде узнать хотел? Вот, знай. Сама я того не видела, это так по следам догадались Нурд с Торком. Они же и тебя отыскали.

Старуха умолкла. Леф тоже молчал, грыз губы, дышал надрывно. Потом еле слышно спросил:

– Может, они чего недосмотрели? Может, Ларда живой осталась?

Гуфа пожала плечами:

– Витязь и Торк-охотник в следах путаться не умеют. А девка… Ты что же думаешь, будто ежели она в Бездонную сгинула, то и неживая уже? Ты, Леф, зря так думаешь. – Она глянула в несчастное Лефово лицо, снова вздохнула безрадостно. – Ну чего ты плачешь? Зачем до срока выборщицу свою хоронишь? Ты-то сам ведь прошел однажды сквозь Мглу и не умер от этого. Не плачь. Если и возможно как-нибудь Ларде помочь, так уж наверняка не слезами.

Да нет, Леф не плакал. Но лучше бы снова проснулась убитая Гуфиным зельем боль, что угодно лучше, чем знать о приключившемся. Муторно было на душе у парня, так муторно, как никогда прежде. Иначе непременно уловил бы он сказанную ведуньей невозможную, дикую нелепость, а уловив, принялся бы домогаться немедленных объяснений.

Но теперь он лишь простонал с отчаянием:

– Ведь из-за них же все, из-за них! Ну почему эти, серые, прицепились ко мне, Гуфа, зачем я им?!

– Зачем? – старуха поднялась, бесшумно забродила взад-вперед перед Лефовым ложем.

Только теперь Леф обратил внимание на то, что вокруг укрепленные жердями стены, что шустрые огоньки резвятся в обширном очаге, что ведунья ступает не по земле, а по мягкому меху… Гуфина землянка, что ли?

А старуха ходила из угла в угол, трогала стоящую у стен утварь, подбирала с полу всяческий мусор и в сердцах швыряла его в очаг… Наконец она остановилась, заговорила:

– Зачем? Пожалуй, сейчас я тебе растолкую, зачем… Кто решил, что Бездонная – это что-то большее, чем обычный туман? Кто? Почему так решили? Молчишь? Ты не молчи, отвечай!

Леф настолько опешил от подобных ее вопросов, что даже забыл на миг о своих бедах.

– То есть как это: «почему»? Ведь понятно же…

– Ну и что тебе понятно, ты, маленький глупый Леф? Ничего тебе не понятно! Да, она проглотила каменное изваяние Пожирателя Солнц. Великое дело! Осенний туман способен глотать гораздо больше камня, он пожирает Серые Отроги от подножий до самых вершин. Так почему же мы бормочем свои моления Мгле, а не туману?

– Потому, что туман не сотворяет для нас исчадий и проклятых, – буркнул Леф.

– А уверен ли ты, что Мгла сотворяет их? Если разные твари выбираются в Мир из Бездонной, это еще не значит, что она имеет над ними власть. Взбесившаяся вода тоже иногда выбрасывает из себя рыб, но ведь рождает рыб не она, а такие же глупые мутноглазые рыбы, не способные даже додуматься до крика, когда их ловят за хвост!

– Но послушники…

– Да неужели же ты не уразумел еще, что носящим серое доверия нет и быть не может?! Ты зря этого не уразумел. Они врут всем и всегда! Они выдумывают всякие ужасы о Мгле, карающей нас за прегрешения пращуров, только затем, чтобы самим жить в сытом безделье – у древних такая жизнь называлась «власть». А сами они знаешь, как думают? Они вот как думают: ненаступившие дни отгородили наши горы от прочего Мира будто забором, но в заборе этом есть дырка, одна-единственая – Бездонная Мгла!

Старухин голос сорвался, она зашлась в свирепом трескучем кашле. Леф ждал. Когда к Гуфе вернулась способность говорить, спросил отрывисто:

– А я при чем?

– А при том, – ведунья судорожно утирала мокрые от слез щеки. – Боятся они тебя.

Углядев, как широко распахнулись при этих ее словах глаза парнишки, она рассмеялась, только в смехе этом не было ни капли веселья.

– Боятся, боятся! Исчадия, бешеные, Незнающие – все они рождены не Мглой, они проходят сквозь нее из Большого Мира – так думают послушники, так же думаю я. А еще послушники знают, и я тоже знаю: всякая тварь, проходя через Бездонную, теряет память. Не всю – память рук остается (поэтому бешеные сохраняют умение убивать). Витязь думает, что человек, пробравшийся сквозь Мглу, помнит лишь то, что ему долго-долго вдалбливали в голову, что он годами повторял изо дня в день, что стало его истовой незрячею верой. Например, будто вокруг – злые враги, а на своих нападать нельзя. И поэтому бешеные здесь ведут себя как хищные безмозглые твари, и большего им не дано. А Незнающие лишены даже этого. В их памяти вовсе нет ничего такого, что могло бы устоять против Мглы. Я говорила со всеми, сколько их появлялось у нас. Руки некоторых смутно помнят ремесла, но такое бывает редко… Не знаю, зачем все они – проклятые, Незнающие – приходят сюда. Одно мне ведомо: нет среди них таких, чья память смогла бы ожить. А твоя – может! Вот почему послушники боятся тебя: ты способен вспомнить, какова на самом деле Бездонная Мгла! Ты способен вспомнить, что Мир все еще не имеет границ! Понимаешь? Нет, вряд ли ты понял мои слова, бедный маленький напуганный Леф. Пусть. Ты поймешь позже…