Страница 11 из 66
Он вспорол себе живот остро заточенным кухонным тесаком. Не из самурайских соображений — японской культурой брат не увлекался, — а черт знает из какой прихоти. Его нашли уткнувшимся лицом в собственные изгрызенные кишки. Умирающий, он занимался самопожиранием.
И делал это в бывшей моей комнате; родители всегда держали ее приготовленной к моему возможному возвращению, надеяться на которое не переставали.
Когда отец рассказал мне все это, я сразу подумал, что Игорь вовсе не спятил, как решили родители, но, наверняка, совершал какой-то магический ритуал.
В школе Игорь увлекся магией, читал распечатки с какими-то оккультными инструкциями, которые дал ему Увельцев, но потом пришел к убеждению, что магические ритуалы следует изобретать самому, с нуля, а не пользоваться чужими схемами. Не знаю, насколько продвинулся он в самопальной магии, на эту тему брат со мной не откровенничал. К тому же на отношениях наших как раз тогда и выступил иней. Но я почему-то был уверен, что вспоротый живот и пожирание собственных внутренностей — это ритуал или часть ритуала, изобретенного Игорем для только ему ведомых целей. Просто так, без расчета на результат, на отдачу, брат никогда ничего не делал.
В гробу он лежал красавцем: спокойный, благообразный. Как раз про таких покойников и говорят: «Словно спит». До жути похожий на меня. Мама на похоронах пару раз назвала меня Игорем, не заметив ошибки. Быть может, в ее пошатнувшемся сознании что-то перевернулось, и она сочла мертвым не того сына?
Я переехал к родителям, чтобы поддержать их после похорон. Сказал себе, что переезжаю временно. Но подспудно шевельнулось предчувствие, что, скорей всего, больше не вырвусь от них.
Выбирал, какую комнату занять — мою или брата? Впрочем, теперь обе комнаты стали его: в одной он жил, в другой устроил этот кошмарный суицидальный акт. И там, и там оставил след, только след смертельный был, конечно, глубже. В итоге, я перетащил мебель из одной комнаты в другую, и со своей старой мебелью обосновался в бывшей комнате брата.
Отец рассказал, что Игорь, жениться принципиально не желавший, за все эти годы, что мы жили врозь, сменил множество подружек, со счета можно сбиться, но последняя из них была особенной. Марина. Она единственная, которая забеременела от Игоря.
— Родила? — спросил я, взволновавшись; неужели, подумал, у меня теперь есть племянник или племянница…
— Нет, — отец покачал головой, — аборт сделала.
Закурил. Пальцы его, державшие сигарету, чиркающие спичкой о коробок, заметно подрагивали.
— И, ты понимаешь, — процедил зло, — она ведь хотела родить, но Игорь… Этот говнюк заставил ее аборт сделать. Правильно, потому она и на похороны не пришла, возненавидела его. Младше Игоря на двенадцать… представь только, на двенадцать лет! И как же он этой девчонке сломал жизнь! Ты бы ее видел, эту Маринку. Мечтательница, фантазерка, глазищи на пол-лица, Дюймовочка такая… Черт! Знал бы — прибил бы говнюка своими руками. Он мне потом сам все рассказал. Рассказывал и наслаждался эффектом. Я тогда еле сдержался, чтобы не врезать ему по наглой морде. А он видел, что я закипаю, и, представляешь, ухмылялся. Нравилось ему за нитки меня дергать. Сказал, что предложил Маринке повеситься. Вот как это?! Подталкивал ее, подлец. Слава Богу, она удержалась.
Ну и ну! Отцовский рассказ меня просто придавил, как бетонная плита.
Обязательно, подумал я, встречусь с этой Мариной.
Отец дал номер ее телефона. Я позвонил, объяснил, что я брат Игоря, что хочу встретиться и просто поговорить. Она согласилась.
Договорились о встрече в кафе «Абрикос», я сказал, что узнать меня будет легко, потому что я вылитый Игорь, так что пусть заранее приготовится увидеть его лицо, только пугаться и смущаться не надо.
Она все-таки испугалась. Кожа на лице как-то вмиг потемнела, у глаз обозначились темные круги, которых не было за секунду до того. Удивительная перемена. Словно к 3D-модели применили какой-то компьютерный спецэффект.
Хорошо, хоть не убежала, но подошла к столику, за которым я сидел. Напряженная, как натянутая струна. Проведи по ней смычком, подумалось мне, и тут же по воздуху разольется тягучий, мрачный виолончельный скрип и стон, черный, будто нефтяное пятно, ползущее по воде.
Поднялся ей навстречу. Стул для нее отодвинул. К ней самой не прикасался. Боялся, что она не перенесет прикосновения и выбежит вон.
Марина не отказалась от вина, и это было хорошо, потому что вскоре от выпитого расслабилась, и мы спокойно поговорили.
Я рассказывал про свои отношения с Игорем, она рассказывала про свои.
Действительно, Игорь заставил ее сделать аборт. Надавил так, что сопротивляться было невозможно. Наговорил едких гадостей, в придачу сказал, что у такого подлеца, как он, и ребенок будет подлец, и, если она все-таки родит, он обязательно постарается, чтобы сын (почему-то был уверен, что именно сын) люто возненавидел свою мать.
— Вы знаете, Олег, у меня было такое чувство, будто на моих глазах Игорь вдруг превратился в какое-то омерзительное существо, в подколодную гадину, в безобразное насекомое. Только что был человек — и вдруг что-то извивается, что-то кишит перед тобой, как тухлятина какая-то, полная червей. Это было неожиданно. И так противоестественно. Я еще подумала тогда, что ведь ношу в себе частицу вот этой самой мерзости, которая сейчас выворачивает себя наизнанку предо мною.
Она, и впрямь, была дюймовочкой, как выразился отец. Только в глазах этой миниатюрной сказочной куколки застыла такая глубинная боль, что невольно становилось стыдно за собственное беспечное существование.
Ночью, после этой встречи, мне приснился сон, до того кошмарный, что, вырвавшись из его липкой трясины, я лежал, мокрый от пота, хватая воздух ртом, будто рыба на берегу.
Снилось, что я — Игорь. Что мы с Мариной в каком-то незнакомом доме. Похоже, дача в поселке. И мы — любовники. Над нашей постелью окно с охристой шторой, цветок в горшке на подоконнике. Ласкаем друг друга, быстро впадая в неистовство. И когда я лихорадочно вхожу в Марину, когда лезвие острейшего наслаждения уже вспарывает меня, лицо Марины, обезображенное внезапным ужасом, словно бы проваливается вглубь себя, как в зыбучий песок, обезличивается, растрачивая свои характерные черты, и затем превращается в мое лицо, точнее, в лицо брата. Он облизывает губы, словно бы только что сожрал Марину и наслаждается послевкусием. Длинный, будто змеиный, язык, просунувшись наружу, медленным круговым движением облизывает его лицо, от подбородка до лба и снова до подбородка. Кожа на лице, тонкая как папиросная бумага, липнет к языку, сползает с лица, обнажая что-то черное, нечеловеческое, кошмарное.
В этот миг я и проснулся, заметив — или то был последний обрывок сна? — как с моей кровати бесшумно вскакивает темная человеческая фигура и сливается с густой тенью в дальнем конце комнаты.
Лежал, тяжело дыша, всматриваясь в темноту, особенно плотную в том углу, где шкаф примыкает к стене, а рядом на крючках висят мои куртка и джинсы. Нет, конечно: мне померещилось, что там кто-то затаился. Сон, все сон.
Мобильник на тумбочке рядом с кроватью завибрировал, его экран загорелся. Я успел нажать кнопку приема, пока не включилась мелодия вызова. Голос Марины — неуверенный, запинающийся — донесся из динамика:
— Олег, только извини… Поздно, да? Но… Я тебя не разбудила?
— Нет. У меня сон дурацкий был, страшный. Проснулся, и как раз ты звонишь.
Зачем, спрашивается, я рассказываю про сон? Еще бы рассказал, что именно мне снилось! Я почему-то обиделся и разозлился на самого себя. Эмоции застигнутого врасплох человека бывают иногда очень нелепы.
— Понимаешь, Олег, мне нужно тебе рассказать еще… что-то. Я не могла глаза в глаза. Да и вообще, думала, лучше не рассказывать такое. Но… ты должен знать. Только давай договоримся. Расскажу, и после этого ты не будешь звонить, и встречаться мы не будем. Я просто не вынесу, если потом посмотрю тебе в глаза, зная, что тебе все это известно. И ты… ты, пожалуйста, никому об этом не говори, родителям своим не говори. Обещай мне.