Солнцеворот

Орёл злился непонятно на что и срывал злость на всех подряд. Зяблик трясся, предчувствуя, что ждёт его, самого виноватого. И вот Орёл повернулся к нему.

«Свезло тебе, крысёнок. Княжна за тебя просит. Собирай манатки, перейдёшь на другой корабль».

Зяблик оглядывался под присмотром Орла. Всех «манаток» у него было — один только нож, спрятанный под одеждой. Который он и не подумал, побоялся вытащить против напавших мерзавцев. Поднялся на верхнюю палубу. Спустился в приготовленную шлюпку, где сидел с потухшей самокруткой во рту один здоровенный матрос. Так и не поговорил напоследок с Нырком, даже не увидел его. Зато увидел Ворона, когда шлюпка отошла на расстояние десятка гребков. Одноглазый убийца поднял руку и помахал Зяблику. Кажется, он улыбался.

«Счастливого пути! — крикнул он. — Передай привет от Ворона новым друзьям!»

Сказав эти слова, привнесшие нехорошее предчувствие в душу Зяблика, Ворон от него отвернулся, будто забыл сразу же. Посмотрел в сторону. Там, на корме, где изнемогали утренние обидчики Зяблика, стоял Орёл. Его внушительная фигура замерла без движения, будто высеченная в камне статуя. Орёл тоже смотрел на Ворона. Зяблик отвернулся.

Предчувствие не обмануло. Какими-то хитрыми путями весть о Зяблике опередила его. Новый корабль, «Летящий к Солнцу», на первый взгляд отличался от «Утренней птахи» только расположением надстроек и тем, что заключенные здесь были злее, страшнее и грязнее. А может, это только Зяблику так показалось, потому что к прежним он привык.

Впрочем, было и другое существенное отличие. Капитан здесь мало чем отличался от заключенных. Всклокоченная борода, красные, навыкате, глаза, и — вонь, которая всюду его сопровождала. Когда матросы — которые выглядели и пахли не лучше — втащили Зяблика на борт, капитан икнул и сказал: «В трюмы засранца».

Так Зяблик узнал, что, оказывается, нижняя палуба — это ещё не предел. Оказывается, можно было жить вместе с лошадьми, теряя сознание от невыносимой вони.

Когда Зяблик спустился туда, его толкнули на пол. В тёмном тесном помещении его толкали и пинали, пока он не остановился на крохотном пятачке, освещённом тусклым полусветом, падающим сквозь щели меж досок палубы. Высокий худощавый заключенный, насвистывая, мочился в кучу лежалой соломы. Закончив, с улыбкой поглядел на Зяблика. «Ваше ложе, княжич! — сказал он. — Как выспитесь — милости просим за уборку».

Зяблик стоял, беспомощно глядя на солому.

«Что, выспался? — хихикнул худощавый. — Э! Ведро этой шмакодявке!»

Зяблику надели на голову ведро. Сняв его, он поспешил выполнять приказ. Весь день он ползал в трюмах, пытаясь навести хоть какой-то порядок. А заключенные стояли и сидели тут же. Смеялись, толкались, били его. Тут же испражнялись, как лошади, и звали его убирать. Оказалось, что на «Птахе» всё было прекрасно. Здесь же заключенные превратились в животных. Они даже не использовали птичьих кличек, называя друг друга какими-то совершенно дикими прозвищами.

К вечеру Зяблик закончил с уборкой, но не обнаружил, оглянувшись, следов своих усилий. И единственное место, которое ему не позволили прибрать, — это оскверненная постель. Его так и заставили лечь туда, под дружный гогот.

Потянулись дни. Зяблик осваивался на новом месте, и порой ему хотелось пустить в ход нож. Вспороть себе брюхо и, претерпев немного мучений, отправиться на Ту Сторону.

В трюмах сидели самые отбросы — в этом «Летящий» не отличался от «Птахи»: чем ниже, тем хуже — которым не позволялось даже выходить. Исключение делалось для человека с ведром. Как бы там ни было, капитан понимал, что если не выносить дерьмо, то придётся выносить трупы, в том числе — трупы лошадей.

Внизу сложилось двойственное и малопонятное Зяблику отношение к должности «уборщика». С одной стороны, копаться в дерьме, своём и чужом, считалось позором, но не слишком… «позорным». Посмеивались, и только. С другой стороны, ради нескольких минут на свежем воздухе каждый норовил побегать с ведром. В результате слабейших — к коим немедленно причислили и Зяблика — нещадно использовали. Их заставляли наполнять вёдра нечистотами, а уже наверх бегали другие, по заранее оговоренной очереди, либо победив в драке.

«Смотрящих» тут не было. Авторитеты взлетали и падали порой по два-три за ночь. Как жили на верхних палубах, Зяблик не знал, зато быстро понял, что боятся тут капитана и старпома, которые лично наводили порядок в случае чего. Обычно же они ограничивались тем, что открывали крышку люка и гундосо орали, зажимая носы: «Не передохли ещё, мрази?» В ответ нёсся нестройный гул, обозначающий жизнь. Иногда наверх вытаскивали труп-другой. Иногда вниз скидывали кого-то из провинившихся «верхних». Те сразу пытались «подняться» и объяснить «трюмовым крысам», кто здесь хозяин. Иногда получалось. Иногда в первую же ночь уснувший «верхний» погибал от чьей-то заточки. А в целом, всем было наплевать, кто ими командует. Уж эти-то люди прекрасно понимали, что плывут навстречу смерти. Что ещё могло их ждать в конце такого пути?

Кормили здесь же. Раз в день открывалась крышка, и вниз спускали на верёвке ведро с горькой вонючей похлебкой, от которой крутило живот. Жрать приходилось руками из одного ведра, к которому не всегда удавалось протолкаться. Однажды трюмовые решили «закрысить» ведро, посмотреть, что будет. Получилось не очень — похлебку на следующий день в люк попросту вылили.

Зяблик с тоской вспоминал распрекрасное житье на «Утренней птахе». Теперь уже по ней он скучал, а не по воле. Казалось счастьем получить пинка от Орла, или сызнова услышать хриплый голос Ворона.

Ко всему прочему, он с каждым днем всё больше страдал без Покровительницы. Иногда он не мог заснуть, хотя днем терял сознание от усталости. Сердце тяжело колотилось, перед глазами плавали разноцветные круги, звуки то и дело приглушались, становились далекими, непонятными. Тогда в памяти воскресал шепот Покровительницы, её тонкий аромат, её легкие прикосновения. И тело вздрагивало от воображаемых укусов.

Иногда он стонал по ночам, и тогда его будили тычками и пинками, грязно вышучивали. Зяблик делал все, что мог — терпел, лаская тайком рукоятку ножа. Одно движение, и все закончится. От этой мысли становилось легче.

Вспоминая Нырка, единственного своего друга, Зяблик трясся от непонятной злобы. «Тебя бы сюда! — думал он. — Посмотрел бы я, как ты тут Солнцу бы помолился!». Но понимал, что Нырок — молился бы. Может, он бы давно погиб здесь, но испустил бы дух, глядя на восток. И за это Зяблик ненавидел его ещё сильнее.

И вот, однажды, что-то изменилось. Открылась крышка люка, и голос старпома — какой-то странный, растерянный — повелел:

— На выход! Все.

Их даже не обозвали мразями…

И вот все заключенные выстроились на палубе. Зяблик впервые увидел тех, с кем делил трюм уже, казалось, целую вечность. Бледные, неживые лица, странно блестящие глаза щурятся на непривычное Солнце. Все сразу притихли. Смирно стояли, обнимая себя руками, трясясь от легкого ветерка, танцующего над морем.

— Ну и чё? Где эти ваши вампиры? Куда бить-то? — дрожащим голосом, пытаясь храбриться, крикнул тот самый худощавый парень, что в первый день мочился на постель Зяблика.

— Здесь, — ответил ему спокойный голос.

Из-за спин понурой команды с капитаном во главе вышел тот самый парень, с Солнцем в глазах. Зяблик вспомнил его и задрожал пуще прежнего. Взгляд парня нашел его, выделил из толпы и побежал дальше.

— Меня зовут Левмир, и я поживу немного на вашем корабле.

— О, не сто́ит, господин, — ворчал капитан, бросая на затылок Левмира такие взгляды, что казалось, убил бы его при первой возможности. — У нас тут не так чтоб уютно.

Левмир будто не услышал его слов. Он продолжал смотреть на заключенных.

— Как часто вы поднимаетесь сюда?

Молчали, косясь на капитана и старпома, корчащих зверские рожи.

— Никак, — усмехнулся самый смелый — всё тот же худощавый парень. — Вообще нечасто, начальник. Дел у нас по горло, не до прогулок.