Солнцеворот

— Дай сюда, — вырвал кто-то у него миску.

Зяблик дернулся, но замер, увидев, как в миску его льется густая похлебка. Нырок щедро отполовинил ему от своей порции. При этом он сидел спиной к Чибису, закрывая от него то, что делал.

— Ешь быстро, не светись, — шепнул Нырок, и сам отправил в рот ложку. Знал, что если Чибис увидит, то и у него пайку отберёт, не только у Зяблика.

Зяблик набросился на еду. Мало, до обидного мало, но — куда лучше, чем ничего. Вылизав дочиста миску, Зяблик почувствовал, как на место отчаяния приходит злость.

— Я поспрошал, — шепнул меж тем Нырок. — Завтра-послезавтра с тебя слезут. Ты, главное, веди себя смирно. В глаза не смотри, не дёргайся, подчиняйся.

Завтра-послезавтра Зяблик так бы себя и повел, без подсказки. Но теперь, когда в желудке переваривалась горячая еда, он не мог унять злости. «Я им покажу, — думал он. — Они у меня ещё посмотрят!».

Что покажет, что посмотрят, и кто «они» — об этом Зяблик старался не думать. Ему казалось, что от одного храброго злого взгляда враги разбегутся. Но это будет завтра, завтра. А сегодня — пора спать.

Ночь укутала заключенных одним на всех покрывалом, и вскоре стихли шепотки, перестали ворочаться измученные тела. Зяблик не спал, прислушиваясь к дыханию спящих. Внутри него всё то горело, то схватывалось льдом. О сне не могло быть и речи.

«Надо, надо поспать, — шептал голос разума. — Как ты выдержишь завтра такой же кошмар, если ещё и не выспишься? Завтрака опять не будет, а на верхней палубе Нырок не сможет с тобой поделиться». И Зяблик закрывал глаза, начинал считать вдохи и выдохи, но холодная ярость разгоралась внутри, и его начинало трясти. Дыхание становилось резким, прерывистым, а глаза без толку пялились в темноту.

Может быть, Покровительница лишь померещилась ему. Может быть, зря он сейчас надеется, ждёт. Может, не стоит и думать об этом, а лучше ещё разок постараться уснуть, и тогда она привидится снова.

Как будто холодком повеяло в помещении, где ветру взяться было неоткуда. Зяблик содрогнулся, и в следующий миг ощутил прикосновение. Легкое, почти неразличимое — губы скользнули по шее, потом укол и — блаженство. Зяблик тяжело выдохнул в темноту. Какое, должно быть, глупое, блаженное выражение сейчас на его лице! Веки стали смежаться. Но вдруг сладкий «поцелуй» прервался, и Зяблик услышал ласкающий ухо шепот:

— Тебя лишили еды? Тебя обижали?

Его затрясло. Воспоминания об обиде, о злости рвались из глубины души, но тело Зяблика превратилось в кисель, оно не могло не только вскочить, сжать кулаки. Оно не могло даже заставить сердце биться чаще. Дремота тянула Зяблика на дно, но он всё же разлепил губы и шепнул:

— Да.

— Нехорошо, — прошептала она. — Ты должен есть. Скажи мне их имена. Из-за чего тебя обижают?

Зяблик ощутил себя смертельно уставшим путником, стоящим у начала долгой дороги. Немыслимо сделать и шаг, а от него ждут путешествия. Назвать имена… Рассказать про нож…

Но оказалось, говорить не обязательно. Покровительница опять коснулась губами его шеи, снова почти неразличимый укус пронзил тело сладкой болью, и Зяблик ощутил удивительное. Он словно воочию увидел Чибиса, нагло улыбающегося рядом с котлом, а потом он вытянулся, исказился и, будто струйка неопределенного цвета, утёк к Покровительнице. А вместе с ним утекла и боль, которую он причинил. Потом появился Ворон, прячущий в складках одежды его нож.

Я присмотрю за тобой.

И сам Ворон, и его слова улетели вслед за Чибисом. Зяблик едва слышно застонал, когда «поцелуй» закончился, но тут же Покровительница наградила его настоящим — коснулась губами лба.

— Спи. Завтра всё будет хорошо.

Как ни сказочно было это обещание, Зяблик ему поверил. Ведь сама Покровительница была сказкой. Непонятной, но прекрасной. Зяблик засыпал, мысли путались, но одна из них сияла, будто написанная золотыми буквами на покрывале ночи: «Теперь Покровительница присмотрит за мной».

Выспаться не получилось. Крики, топот ног, возбужденные голоса. Зяблик с трудом разлепил веки. В чем дело? Ведь побудки ещё не было.

От лестницы растекался жидкий керосиновый свет, в котором метались тени. Зяблик сощурился и увидел, что место Нырка пустует.

«Убийство», — услышал он.

«Прямо на верхней палубе», — услышал он.

Зяблик вскочил. Ноги подкашивались, качка, слабость и дурнота едва не повалили его обратно. День без еды сказывался, но Зяблику казалось, что это не всё. Что-то ещё вытянуло из него силы, что-то, о чем он пока не хочет и думать. Сейчас нужно думать об убийстве, прямо на верхней палубе. И о том, что Нырка рядом нет.

Зяблик побежал к лестнице, взлетел на среднюю палубу. Оглядываться нет времени. Он лишь заметил, что тюфяки старших пустуют. Увидел бочонок из-под вина, учуял запах настоящего мяса. Но всё это — мимоходом. И лишь потом, вспоминая, Зяблик удивился тому, как разглядел всё это в полумраке, как учуял крохотную нотку запаха в царящем на корабле зловонии. Впоследствии Зяблику пришлось немало узнать о себе и не только о себе. Сейчас же он нёсся на верхнюю палубу, подгоняемый сложной смесью чувств.

Ему хотелось увидеть труп, как и любому человеку хочется увидеть нечто страшное и отталкивающее, чтобы потом говорить себе: «Ну, у меня-то всё ещё не так плохо». Ему хотелось убедиться, что это — не Нырок. Ему хотелось, чтобы это был Нырок, и он представлял, как оплачет друга. Хотелось посмотреть, как Ворона повесят на рее вниз головой и отходят плетьми. Хотелось, чтобы такого не случилось.

Ещё одна лестница, верхняя палуба. Здесь не пришлось долго думать, куда бежать. Толпа собралась у левого борта, и оттуда же доносился зычный голос капитана:

— Я что, мать вашу, недостаточно понятно объяснил? Вы, засранцы, слишком расслабились? Если вы думаете, что можете здесь спокойно решать свои дела, то жестоко ошиблись. У вас нет никаких дел. Вы, помои, можете лишь гнить и вонять. Этим и занимайтесь, если не хотите, чтоб я пригласил на корабль солдат. Будете засыпать, наслаждаясь наконечниками копий в задницах. А теперь — кто это сделал? А? Кто этот сукин сын? Выходи сюда задницей вперед, потому что я собираюсь жестоко тебя покарать за то, что ты рылся в княжеских помоях!

Зяблик рванулся сквозь толпу. Думая, что он собирается сдаться, его пропускали, удивленно приподнимая брови. Но Зяблик, оказавшись в первых рядах, замер. У борта лежал в сером утреннем полусвете Чибис. Его лицо, выражающее нечто среднее между ужасом и восторгом, смотрело в небо. Крови не было. Если не считать царапин на груди и огромном животе.

Капитан стоял у головы трупа, сунув руки в карманы брюк. От заключенных его отделяли вооруженные матросы, но уже было очевидно, что бунтом не пахнет. Все заключенные с удивлением смотрели на Чибиса.

— А может, он сам? — предположил кто-то. — Гля, рожа какая. Вышел отлить за борт, огляделся, увидел, красотища какая, вот и подох на радостях.

Неуверенный смех прокатился по толпе. Капитан поднял голову, посмотрел в сторону шутника.

— Оборжаться, — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Ворон! Сюда выйди.

Как будто тень отделилась от толпы и выплыла вперед. Ворон остановился у ног Чибиса, равнодушно глядя единственным глазом на мертвеца.

— Как будешь оправдываться? — рыкнул капитан.

Ворон молча опустился на колено, приподнял голову Чибиса, потом — его тяжеленную тушу, заглянул под спину. Встав, пожал плечами:

— Его не зарезали и не пристукнули, никаких следов. Не будь царапин, было бы похоже, что помер сам. Но его исцарапали. Людей, которые могут убить, не оставляя следов, на борту нет. Я бы знал.

Ворон посмотрел на капитана. Тот сплюнул за борт.

— Волшебство! — крикнул он. — Это, мать её, русалка выскочила из моря и высосала из этого бугая душу, так?

В этот раз смех был более дружным и громким. Не смеялись лишь трое: Зяблик, Ворон и капитан.

— Может, и так, — сказал Ворон, когда смех утих. — А может, правда сам помер. Бывает такое. Шёл-шёл человек, вдруг упал и помер. Кто уж разберет, что там внутри него приключилось.