На выдохе сна

– Спасибо, дитятко. Одна ты мне в утешение дана, звездочка моя ясная.

– Как отплачу я тебе, родная моя, за все, что ты для меня сделала? Может, взять у тебя силу твою могучую, боль твою, страдание?

– Ни-ни, деточка. Горе в силе этой, зло лютое. Не хочу я, милая, чтобы ты так же, как я, на свете мучилась. Если забудусь я от боли и буду просить тебя взять что-нибудь из рук моих – не бери, будет там сила моя колдовская бессонная. Не соглашайся ни на какие уговоры, не видать счастья от силы этой, одно горюшко.

– Хорошо, милая, остерегусь я брать у тебя из рук подарение, не хочу я быть знающей.

– А еще я хочу повиниться перед тобой, детка. Тараску-то твоего я заколдовала.

– Матушка, что ты с ним сделала? Со свету ли сжила, али в дерево обратила, в камень горюч?

– Нет, милая, не хотела я губить этого разбойника, а только проучила маленько. Стал Тараска-изменщик волколаком. Заколдовала я его на семь лет.

– То-то мне голос его давеча мерещился. Волк выл за деревней, а мне мстится, что Тараска жалобно плачет. Это он был, верно?

– Да, прибегает иногда бездельник к родительскому дому и воет-жалобится.

– Мамо, мамо! Не сердись на беспутного и верни облик ему человеческий.

– Али простила ты его, обманщика?

– Простить, может, и не простила, но зло не хочу в душе держать. Жила боль на сердце, жила да и пережилась. Скончалася. И любовь тоже перемоглась.

– Ну, ежели хочешь простить его, то позови Тараску ко мне. Шепну я ему, как в человека обратиться.

– Спасибо, матушка.

Встала Маринка на утренней зорьке, Богу помолилась и пошла в поле росу собирать.

– Встану я, раба Божья Марина, поутру раненько, обуюся гладенько, умоюся беленько. Пойду я, раба Божья, из избы дверьми, благословясь, из двора в ворота, перекрестясь, да под утреннюю зорю, к Морю-Океану. На Океане-Море на острове Буяне лежит Алатырь-камень. На Алатыре-камне стоит соборна церковь, в той церкви соборной стоит престол, а за престолом стоит Святой Егорий…

Собрала Марина росы в плошку и домой вернулась. Замесила ржаное тесто на росе и в дежне оставила.

– …Стоит за престолом Святой Егорий. Приду я, помолюсь, Святому Егорию поклонюсь и скажу: «Гой ты еси, Святой Егорий, ты всем волкам заступник-помощник, всем серым воевода-начальник. Ты на бела коня садись, в руки копье серебряно бери и в лес скачи. Скачи в лес густой, там на поляне пустой, где овца не блеет, корова не пасется, девушки хоровод не водят, сидит волк сирый, Богом обиженный»…

Достала Марина из загнетки уголек, печку растопила. А как подошло тесто, стала Марина хлеб лепить, хлеб лепить-украшать, приговаривать:

– …«Ты пойди, Святой Егорий, к сирому волку, рабу Тарасу, приведи его пред мои ясны очи». Сел Святой Егорий на коня верхом, взял в руки копье серебряно и в лес поскакал. Поскакал Святой Егорий по чистым полям да по шелковым травам, по пням, по изгородям да по гнилым колодам, увидел на поляне волка сирого, Божьего раба Тараса…

Как стопилась печь, вычистила Марина печь, водой побрызгала и поставила в печь хлеб ржаной.

– …Прискакал Святой Егорий на поляну. А на поляне волк сидит, на луну воет. И сказал Святой Егорий волку, рабу Тарасу: «Ты пойди, волк, в деревню к Маринкину дому. Ты явись, волк, пред ее ясны очи». И пошел волк, и побежал волк к дому Маринкину. Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй меня. Аминь.

Испекла Марина хлеб обыденный, положила его на рушник чистый и вышла в полночь на порог из дома. Звезды ясные светят, и далеко-далеко все видно. Кликать стала Марина.

– Где ты, Тарас Лукич? Отзовись!

Трижды прокричала Марина в ночь глухую, светло-звездную, и выскочило из темноты перед нею чудище лесное. Глаза злобно горят, зубами щелкает, того и гляди загрызет девицу красную.

Не испугалась Марина гостя полночного, в пояс ему поклонилась.

– Здравствуй, друг мой, Тарасушка. Вон как свидеться нам пришлось. Звала тебя к себе матушка моя. Умирает матушка, а перед смертью хочет тебе шепнуть-намекнуть, как от беды своей избавиться.

Поклонился ей в ответ волколак, понурил голову и прошел вслед за девушкой в избу.

В избе под иконами лежит Федора, ни жива – ни мертва. Пальцы дулей завернуты, чтобы смерти от ворот поворот был.

Подошел волколак к Федоре, поклонился низко-низко, руку ей лизнул робко и глаза потупил. Стыдно ему, охальнику, перед Федорой и Мариной.

Сурово взглянула Федора на него.

– Что, Тарас, набегался по лесам-весям? Сладко ли тебе? Палка-то нема, да дает ума. Сама себя раба бьет, коли не чисто жнет.

Еще ниже склонился Тарас.

– Ну да ладно. Не все таской, ино и лаской. Ради Марины, ради дочкиной просьбы, прощу тебя, ослабожу, хоть и не заслуживаешь ты этого. Поди ты, Тарас, в лес. Найди там в лощине, ольхой заросшей, поляну. На поляне той три камня увидишь и березу, мхом изъеденную. Береза до земли наклонилась, в дугу согнулась. Вот как пробежишь ты три раза под березой энтой, так и сделаешься снова человеком. А не то ходить тебе волколаком до семи лет.

Поклонился Федоре Тарас, еще раз лизнул ей руку, хвостом пол подмел, мордой у ноги Марины потерся и из избы выбежал.

Побежал Тарас к родному дому, к окну прокрался и смотрит. Видит, играется его жена молодая с ребятенком маленьким. Ребятенок смеется-заливается. Смотрит Тарас и умом понимает, что это сын его, кровинушка родная. А сердцем темным чует: так бы и сожрал-разорвал и ребятенка этого, и жену молодую. Ребятенок взглянул в окно, увидел глаза горящие нечисти лесной, испугался и заплакал. Встрепенулась жена молодая, кинулась к окошку, да там уже нет никого, одна ночь за окном качается.

«Нет, нельзя мне, разбойнику, пока возвращаться, – думает Тарас и в лес бежит, – Нельзя к людям идти, пока не избуду злобы из сердца волчьего, пока не разменяю душу волколака на человечью душу. А вдруг не получится?» Застыл Тарас. Страх в сердце заворошился. Встряхнулся Тарас, слезу с глаз волчьих смахнул и дальше в лес побежал поляну колдовскую искать-выведывать.

Как подкатила ночка звездная да к ранней зорьке, стала кончаться ведьма старая. Собралась родня, в избу набилась. Мучится Федора, никак Бог у нее душу вынуть не хочет. За окном буря разразилась, гром гремит, березы качает.

– Да дайте ж вы ей в руки что-нибудь, что ж она смерти-то дулю кажет?

Дали в руки Федоре веретенце. Она дули-то разжала и веретенце схватила. Как схватила, тут же и кончилась.

Упало веретенце и под лавку закатилось.

Рухнула тут Марина на тело матери своей, в горе забилась.

– Ох, на что ж ты покинула меня, горюху несчастную, матушка. Оставила ты меня на черный день да на тоску вечную.

И гремела гроза весь день и всю ночь, пока отпевали и хоронили старую ведьму. А как вернулась Марина домой, села в осиротевшей избе, так и заприметила веретенышко. Подняла его и взяла в руки. И обожгло ей руки, как углем из печи. Обожгло и погасло.

А Тарас… Тарас так и бегает по темному лесу, поляну ищет. Как найдет поляну, по приметам сходную, так давай скакать-бегать под березами. Да, видно, все не то. Никак в человека не обратится. Так, видать, и бегать парню до семи лет волколаком бездомным. Вот и вся история. Сказка вся, больше сказывать нельзя.

Летит пуля, жужжит. Я вбок – она за мной, я в другой – она за мной. Я упал в куст – она меня по лбу хруст! Я цап ее рукой – а это жук большой!

Глава 14. Опять институт

Глеб разбудил Сашу ближе к рассвету и тут же завалился спать. «Система не просыхающих простыней», – успел он подумать и тут же отрубился.

Сон его был беспокойным. Во сне кто-то тянул к подушке Глеба мохнатые лапы, причем почему-то с зажатым в них мобильным, потом ему пришлось долго во сне объяснять бестолковому волколаку, как пройти до ближайшей поляны с березой, минуя пост ГИБДД и платную тропинку в лесу. А в конце разнообразных приключений Глеба странный лес вдруг превратился в спортивный зал, утыканный ножами и колышками. Поминутно замирая от страха быть заколдованным, Глеб, как сталкер, стал пробираться к выходу, а когда добрался до дверей, вдруг заметил, что за ним волочится по полу то ли волчий хвост, то ли грязная тряпка. Облившись потом, Глеб дернулся и проснулся.