На выдохе сна

Саша устало присела на раскладушку.

– Да знаешь, что-то мелькнуло такое в памяти, что-то я похожее слышала или где-то читала.

– Что?

Саша минуту помолчала, потом встряхнула головой.

– Черт, от перманентного недосыпа голова отказывается работать. Я напишу Лу, пусть поищет что-нибудь похожее.

– Кто поищет? Где поищет?

– Лу, моя подруга. У нас, Глеб, есть огромные архивы, где хранится информация обо всех необычных случаях. Конечно, там порой бардак полный, большая часть не каталогизирована, но собранной информации горы. Так что попрошу поискать.

Саша быстро застрочила в телефоне.

– Все, если что-то есть, она найдет.

– Она? У вас что, общество амазонок?

– Не говори глупости. Просто моя подруга хранит в памяти огромное количество знаний. А также хорошо занимается поиском информации. Все, извини, я на боковую. Ты не мог бы отвернуться, пока я раздеваюсь?

– Вот так всегда, на самом интересном месте…

– Баранкин, будь человеком.

– Ну, если ты так ставишь вопрос…

Ворча себе под нос и улыбаясь, Глеб отвернулся. Саша быстро стащила джинсы и носки, потом водолазку, взяла в руки футболку и залезла на раскладушку. Глеб повернулся на хруст раскладушки как раз в тот момент, когда Саша, сидя к нему спиной, надевала на голову футболку.

– Ничего себе шрамчики, – присвистнул Глеб.

– И кто ты после этого? Свинья, – устало пробурчала сквозь футболку Саша.

– Извини, Саш, я думал, ты уже все. Слушай, а кто это тебя так?

– Волколак, – кратко ответила Саша, натягивая футболку на спину.

– Это что еще за волколак?

Саша уже залезла под одеяло и, устраиваясь поудобней, повернулась к Глебу лицом.

– Волколак. По-другому, вулкудлак, вилктаки, оборотень, вервольф и тому подобное.

– Он же Гоша, он же Гога, он же Георгий Иванович. Да ты гонишь!

– Отнюдь, – отрезала Саша без всякого намека на улыбку.

Глеб с недоверием смотрел на нее.

– Волколаков не существует, – уже менее уверенно сказал он.

Саша хмыкнула.

– Хм, тогда мне это, наверное, приснилось.

– Сны у тебя, Саша, какие-то кошмарные.

– Что правда – то правда. Но ты знаешь, я сейчас и от самого завалящего сна не откажусь. Даже от кошмара. Лишь бы спать. Все, у меня отбой.

– Ну вот. А я думал, ты мне сейчас какую-нибудь сказку на ночь расскажешь. А может, и правду. Как ты с этим волколаком столкнуться умудрилась.

– Я сейчас, Глеб, страшно спать хочу. Просто умираю. Так что давай тишину в эфире. Правду… я тебе как-нибудь в другой раз расскажу. Хорошо? А в смысле сказок… как-нибудь самообслужись, что ли. Интернет тебе в помощь. Не надо меня с Оле Лукойе путать.

– Ладно, ладно, завелась. Не ворчи, спи спокойно. Приятных снов.

– Спасибо. Это актуально.

Саша повернулась лицом к стене и очень быстро заснула.

Глеб остался в одиночестве. Делать было абсолютно нечего. Заснуть он не имел права. Разложив пасьянс с десяток раз, он прискучил этим занятием. «А что это за волколак такой?» – вдруг вспомнил Глеб. «Поискать, что ли, правда, в интернете?»

После нескольких официальных страниц в Википедии Глеб обогатился знаниями о том, что, по мнению иностранцев, предки северных славян частенько практиковали культовое обращение в волков. Также там было написано, что истории о волколаках распространены по всей территории, заселенной южными, западными и северными славянами. Есть они в обилии и у многих других народов. То есть получалось, что в древности чуть ли не в каждом русском селе были свои оборотни, а колдуны вообще могли и сами становиться волками, и других превращать.

«Вот такая мирная деревенская жизнь, – подумал Глеб, – Идиллия, можно сказать. С оттенком фильма ужасов. Хорошенькое дельце: раньше вся Русь, да и не только, просто кишела этой нечистью. Если только не враки это все». В поисках более легкого чтива Глеб еще походил по ссылкам, но ничего нового не нашел. Все перепечатывали одно и то же. В конце концов, на одном библиотечном ресурсе Глеб набрел на литературную сказку малоизвестного писателя с названием «Волколак». Устроившись поудобнее в кресле и положив ноги на стул, Глеб погрузился в чтение.

Глава 13. Волколак

Давно ли, недавно ли это было. Пошел я на лыко гору драть. Увидал: на утках озеро плавает. Я срубил три палки: одну еловую, другую березовую, третью рябиновую. Бросил еловую – не добросил, бросил березовую – перебросил, бросил рябиновую – угодил. Озеро вспорхнуло, полетело, а утки остались. Это еще не сказка была, а присказка.

А вот сейчас и сказка будет. Чур мою сказку не перебивать. А кто ее перебьет, тот трех дней не проживет.

Встречались парень с девушкой. Встречались они всю весну красную, солнцем прогретую, соловьем пропетую. В роще аукались, под ивой плакучей друг дружке кланялись, а за ракитовым кустом, подальше от глаз людских, вместе сходились. Береза их сережками по лицу гладила, ластилась. Черемуха белым цветом волосы невесты осыпала.

– Будешь ли ты всегда ждать меня, суженый мой?

– Буду, краса моя ненаглядная, буду.

Любились они и все лето зеленое, закатами осененное, луной осеребренное. Землю поливал то грибной дождь, то куриный, то слепой. После теплого дождя только пьянее колыхались разморенные солнцем полевые травы. Только шелковей стелились наливные луга. Только горячей становилось дыхание девушки, когда прижимал ее, озябшую, парень к своей груди. Все овраги полнились рдяной душистой земляникой, но ярче ягод горели щеки девушки, когда срывал с ее уст парень поцелуй.

– Будешь ли ты всегда целовать меня, жданный мой?

– Буду, люба моя, буду.

Все луга исходили, все стога пересчитали, все ромашки посрывали.

А потом пришла осень с бледными рассветами и холодами-разлучниками. Задышала ледяными туманами, зачастила дождями-кососеями. Раззявили дороги рты лужами черными, а обнаженные поля сиротливо сжались под свинцовым небом.

– Будешь ли ты верен мне, любимый мой? – шепчет девушка в понурившийся сад, но молчит студеная осень. Одна налившаяся кровью рябина в окошко стучит. Пусти, мол, в дом, не оставь дубеть на ветру.

Прошли дожди частые, и унесли осень на крыльях птицы перелетные, курлыки бродяжные. Подернулись стеклянной дымкой лужи, а бурьян весь поседел и съежился от мороза.

А на Покрова, по первому снегу повез в церковь парень другую невесту. Весело повез, со звоном бубенцов, с песнями и заигрышами.

Цвели цветики, да поблекли, любил молодец красну девицу, да покинул.

Вспыхнуло сердце девушки и сгорело. Белый свет черным пеплом заволокло. Заледенела грудь, да так, что и вздохнуть страшно: того и гляди, треснет лед и разлетятся осколки по полям заиндевевшим, по лесам застывшим.

– Что, доченька, стряслось? Кто, Маринушка, маков цвет с лица твоего стер, кто слезы из глаз выгнал? Чем помочь тебе, серденько мое? Какой наряд сшить, чтоб к лицу был? Какие буски подарить, чтоб шею лебединую опоясать? Какую шубу достать, чтоб плечи бархатные укутать-унежить? Какую песню спеть, чтоб грусть-тоску разогнать?

– Нет, родимая матушка, никто мне теперь не поможет. Только саван мне к лицу придется, только земля пуховая унежит-укутает, только сон вечный тоску-боль утишит-убаюкает.

– Знаю, знаю, ясная моя ласточка, кто злодей твой, кто предатель-изменщик, что обидел дитятко мое, а сам и в ус не дует. Грех-то в мех, а грешки в мешки, да под лавку. Живет-поживает, и ничего совесть ему не шепчет, не приговаривает. Ох, взяла бы я его, змееныша, и с живого кожу содрала, а потом в кипятке бы искупала.

Нет, не зря стояла избушка матери с дочерью на отшибе, не зря люди сторонились их и, отойдя, плевались, в лицо кланялись и помалкивали, а за спиной шептались, злобой исходили.

– Ох, опять у Федоры молока полные кадушки. Видно, ходила она росу собирать и на Юрия, и на Ивана. А у нас корова, ну ничего, ну ничегошеньки не дает. Хоть трижды подой, да все тот же удой.