Страница 5 из 12
Теперь я знаю, что означали тогда эти ее слова: я должен работать, как сумасшедший. Моя манера, весь мой танцевальный стиль были неустойчивы, текучи».
Как выяснилось позже, поступить в училище – полдела, но как здесь прижиться? В идеале балетом начинают заниматься в возрасте шести-семи лет. Рудольф начал в восемнадцать и, конечно, рядом с юными учащимися казался гадким утенком. Вот как описала журналистам Рудольфа тех лет декан исполнительского факультета Академии русского балета имени А. Я. Вагановой Марина Васильева: «Это был неказистый мальчишка, который очень трудно приживался в балетной школе. Он был самостоятельный и отчужденный. Постоянно получал дисциплинарные взыскания. В то же время было понятно, что парень очень способный. Правда, первое время с ним было мучительно: помню, как я просила педагогов не ставить меня с ним в дуэт – в дуэте он был очень слаб. Сегодня это звучит немножко смешно».
Соученики по балетной школе вспоминают: Нуреев отличался неукротимой работоспособностью, взрывным характером, был чересчур дерзок. Когда что-то у него не получалось, занимался с утра до вечера, истязая себя, а если ему мешали, требовал убраться. Непрошеных советов и замечаний терпеть не мог.
Друг юности Рудольфа Нуреева, филолог, Тамара Закржевская вспомнила: «Например, Рудик, обращаясь к балетмейстеру и художественному руководителю училища Константину Михайловичу Сергееву, мог сказать: “Дверь закрывается с той стороны”. Старенького репетитора Михаила Михайловича Михайлова, который делал ему замечания во время репетиции “Дон Кихота”, Рудольф взял под локотки и выставил из зала».
Партнерша Рудольфа, балерина Нинель Кургапкина вспоминала: «Если с Нуреевым не работать, то любить его, по большому счету, было не за что. У нас принято уважение, граничащее с подобострастием. Это в Рудике напрочь отсутствовало. Он любил оставаться независимым, и проявлялось это часто в поступках резких, всю нашу театральную общественность шокирующих. Например, по окончании школы Рудик первый раз приходит на урок. Заходит в зал и становится у палки. А была такая традиция, что самый молодой берет лейку и поливает пол у палки и в центре. Все стоят и ждут, когда он будет поливать. Рудик тоже встает, избоченясь, и стоит перед всеми, смотрит. Тогда кто-то ему говорит: “Рудик, ты самый молодой, давай поливай”. Нуреев показал всем длинную фигу, взял свои шмотки и ушел из зала. То есть он до этого унизиться не мог. Я потом спросила его, почему он не взял лейку. “А почему я должен брать лейку и поливать?!” – “Ну, так принято, – сказала я, – самый молодой поливает пол”. – “Я, во-первых, не такой молодой, – говорит он мне, – а потом, там есть такие бездари, которые только поливать и должны!” В подобных вещах ему, конечно, сильно недоставало воспитанности».
«Когда я увидел Рудика в стенах училища, он был в состоянии транса от того, что сюда поступил, – рассказывал журналистам соученик звезды балета, директор Башкирского хореографического училища имени Р. Нуреева, Алик Бикчурин, – помню, у нас в интернате, где мы жили, висело на стене большое зеркало, так вот, Рудольф разучивал перед ним не только все мужские, но и все женские партии. Он уже тогда говорил, что станет лучшим танцовщиком, первым номером в мире балета. Окружающие смеялись и крутили пальцем у виска: парнишка, без пяти минут приехавший из Башкирии, толком ничему не научившийся, – и вдруг делает такие заявления».
Из воспоминаний Тамары Закржевской: «С самого начала Рудика определили в класс директора училища Валентина Ивановича Шелкова. Последний терпеть не мог Нуреева, называл его деревенщиной и не верил, что из парня, который пришел в балет в восемнадцатилетнем возрасте, может выйти толк».
«Я был крайне несчастен в этом классе. С самого начала Шелков был несправедлив ко мне и унижал меня при любой возможности. Некоторых ребят он подбадривал, постоянно поглаживая по голове и настаивая, чтобы они не перенапрягались. Ко мне же относился, как к неполноценному подкидышу из местного сиротского приюта, – писал Рудольф Нуреев в “Автобиографии”. – “Провинциальное ничтожество” – так он любил называть меня. “Не забудь, – напоминал он, – что ты учишься здесь только благодаря нашему добросердечию и благотворительности училища”.
Подобное обращение вызывало внутренний протест. Через некоторое время я совершенно перестал чувствовать себя обязанным ему. В классе меня всегда ставили сзади всех, так что мое трико начало изнашиваться из-за постоянного трения о стену во время упражнений. Но главное: я понял, что с таким настроением никогда не смогу хорошо работать».
А вот отрывок из интервью, в котором артист рассказывал о непростом для него ученическом периоде: «Когда я понял, что Шелков не очень хороший педагог, попытался от него уйти. Первое, что сделал – отправился к художественному руководителю училища и сказал, что если я останусь в классе Валентина Ивановича, дело закончится военными действиями. Конечно, это был дерзкий поступок, но в мое положение вошли и определили в класс Александра Ивановича Пушкина. Директор, само собой, никогда мне этого не простил и при любом удобном случае говорил в мой адрес колкости».
Глава шестая
Тоже Пушкин
Александр Иванович Пушкин стал для Рудика настоящим подарком судьбы. В классе этого мастера начинали свой творческий путь Юрий Григорович, Михаил Барышников, Никита Долгушин.
И снова удивительные совпадения.
Родившийся в селе Тверской губернии, уже в сознательном возрасте Саша переехал со своими родителями в Ленинград. Однажды мама отвела его в Дом культуры на концерт. С тех пор мальчик «заболел» балетом. Когда Пушкин пришел поступать в Ленинградское хореографическое училище, его не приняли, мотивировав отказ тем, что мальчик уже не в том возрасте, когда можно начинать занятия балетом. Он его перерос. Но Саша не сдался и в скором времени поступил в студию балетного критика Акима Волынского. В студии этой обучались все желающие: дети, готовящиеся к поступлению, ребята, которые, как и Пушкин, не были приняты в училище по возрасту, и те, кому просто хотелось отвлечься от серых будней. В качестве приглашенного педагога в студии работала артистка балета, балетмейстер Агриппина Яковлевна Ваганова. Она-то и обратила внимание на Сашу. Прошли годы, и Александр Иванович начал преподавать в том самом училище, в которое его не взяли в качестве ученика.
С благодарностью вспоминая своего наставника, Рудольф Нуреев рассказывал: «Возможно, Пушкин был не очень броским танцовщиком, но то, что одним из лучших – точно. Когда Александр Иванович показывал нам элементы, казалось, что лучше сделать просто невозможно. Он был наделен способностью заражать класс своим энтузиазмом. Мне безумно нравилось повторять все эти па. Пушкин никогда ни на чем не настаивал, он не требовал безукоризненной точности, разве только немного поправлял. Он учил нас связывать музыку и эмоции, и каждый наш жест должен был быть наполнен чувствами. В результате такой работы мастерство наше росло, но при этом каждый из нас сохранял индивидуальность».
Их отношения сложились не сразу.
«Мягкий и доверчивый Пушкин несколько недель не смотрел в мою сторону. Я не считал это несправедливым, ибо восемь учеников его класса были на очень высоком уровне. Особенно один татарин, удивительно похожий на меня, – писал в “Автобиографии” Рудольф Нуреев. – По сравнению с этими танцовщиками я действительно был пустым местом. Другие ученики не могли понять, почему они должны терпеть рядом с собой неподготовленного провинциального мальчишку, в то время как, по крайней мере, трое из них были вполне сформировавшимися профессиональными артистами. Однажды они подвели меня к зеркалу, занимавшему целую стену нашей классной комнаты, и высказали начистоту все, что думают обо мне: “Посмотри на себя, Нуреев… Ты никогда не сможешь танцевать – это невозможно. Ты просто не создан для этого. У тебя нет ничего – ни школы, ни техники. Откуда только у тебя берется наглость заниматься с нами в восьмом классе?!” И они были правы: у меня не было ничего. Для этих отличников, прекрасно вооруженных технически и гордившихся своим традиционным стилем, я был как бельмо на глазу. Они попросту не могли принять меня. В то же время, чем больше я смотрел на них, тем больше убеждался: я занимаю свое место по праву. И не то чтобы я был доволен собой, я только твердо знал, что имею право танцевать, что именно для этого рожден, что мне придется продолжать борьбу, пока все не примут это как факт.