Все меняется

– Для черепах это не возраст. Бедная Дюши. Мне так жаль, что ее там больше не будет, – он шмыгнул носом и достал из кармана шортов неописуемо замызганный носовой платок. – Пришлось вытирать им колени, но к ним просто прилипла земля.

Дверь хлопнула во второй раз, в кухню вошла Джульет.

– Извините, что опоздала, – сказала она, явно не чувствуя за собой никакой вины, выпуталась из школьного блейзера и красного галстука и бросила их на пол вместе с ранцем.

– А где твоя шляпа, детка?

– У меня в ранце. Всему есть предел, и эта шляпа – точно он.

– Ты же ее всю скомкала, – сказал Джорджи тоном, в котором тонко сочетались восхищение и развязность. Пятнадцатилетняя Джульет была на восемь лет старше его, и Джорджи отчаянно жаждал ее любви и внимания. А она обычно колебалась между небрежной приветливостью и суровой критикой. – А знаешь что? – добавил он.

Джульет капризно бросилась на стул.

– Боже! Ну что?

– Дюши умерла. Умерла сегодня утром. Мама мне сказала, так что я узнал раньше тебя.

– Дюши? Какое горе! Ее убили или что?

– Нет, конечно. Она умерла тихо и мирно с тетей Рейчел.

– И тетя тоже?

– Да нет же. В смысле, тетя Рейчел была рядом с ней. В твоем возрасте с убийствами обычно еще не сталкиваются, – добавила Зоуи.

Джорджи стремительно уничтожал сандвичи, кусочки которых перепадали Риверсу.

– Мамочка, а нам обязательно пить чай в обществе этой крысы? – И почувствовав, что ее вопрос прозвучал слишком жестоко, Джульет добавила тоном героини школьной постановки: – Я так расстроилась, что не смогу проглотить ни крошки.

Зоуи, прекрасно осведомленная о повадках своей на редкость красивой дочери (еще бы, ведь в ее возрасте у самой Зоуи были такие же), утешительно произнесла:

– Конечно, ты расстроена, детка. Всем нам грустно, ведь мы любили ее, но она же была совсем старенькая, так что это даже хорошо, что больше ей не придется мучиться. Съешь хоть что-нибудь, детка, и тебе станет полегче.

– А еще, – продолжал Джорджи, – папа уехал в Хоум-Плейс, и все мы завтра с самого утра тоже поедем, если тетя Рейчел согласится. А она точно согласится.

– Ну, мама! Ты же хотела сводить меня в магазины, за джинсами! Ты обещала! – При одной мысли о таком предательстве Джульет разразилась настоящими слезами. – В будние дни некогда из-за этой противной школы, значит, придется мне ждать еще целую неделищу. А у всех девчонок уже есть. Так нечестно! А может, с утра по магазинам, а уедем дневным поездом?

Зоуи, которой было совсем не до затяжных скандалов, ограничилась неубедительным:

– Поживем – увидим.

Джорджи подхватил:

– И все мы знаем, что это значит. Что по-твоему не будет, только пока мы этого тебе не скажем.

– Лучше бы я подгадала по времени к каникулам.

Она стояла на коленях перед унитазом, пережидая приступ изнурительной тошноты из тех, какие в последнюю неделю случались каждое утро. Унитаз был допотопный, дергать цепочку пришлось дважды. Она поплескала в лицо холодной водой, а когда струя будто нехотя потеплела, вымыла руки. На более основательное мытье не осталось времени. Пора было готовить завтрак детям – тошнотворная вонь яичницы сразу выбивала ее из колеи, но дети могли обойтись и яйцами вкрутую.

У постели стояла банка для печенья в стеганом чехле из пестрого ситца – наследие ее свекрови, полное сухих галет «Карр». Она грызла их, сидя в постели. Две предыдущие беременности научили ее кое-каким премудростям. Еще восемь или десять недель – и тошнота бесследно исчезнет, сменившись продолжительной стадией болей в спине.

– Это вовсе не значит, что я не люблю их, когда они наконец рождаются, – объясняла она Джералду. – Просто слишком уж много мороки в ожидании. Будь я, к примеру, дроздом, мне достаточно было бы посидеть недельку-другую на симпатичных аккуратных яичках.

– А ты вспомни про слонов, – утешал он, гладя ее по голове. – У них это длится два года.

В другой раз он сказал: «Жаль, что я не могу взять все это на себя». Джералд часто говорил, как бы он хотел делать все необходимое для нее, но не делал никогда. Ему не давалось ни принятие решений, ни действия в соответствии с собственными сумбурными выводами, к чему бы они ни относились. Единственным, в чем Полли могла быть полностью, всецело и непоколебимо уверенной, оставалась его любовь к ней и их детям. Поначалу это поражало ее: сведения о супружеских отношениях она черпала из романов и, казалось, твердо знала, что они переходят от стадии восторженной влюбленности к спокойной удовлетворенности тем, что в дальнейшем составляет положение вещей, но в жизни все оказалось совсем иначе. Любовь Джералда к ней пробудила в нем свойства, которые в ее представлении были мужчинам не присущи. Ровную и неизменную мягкость и доброту, прозорливость, неиссякающий интерес ко всему, что она думала и чувствовала. Еще тайное чувство юмора – почти со всеми он держался застенчиво, а шутки приберегал для нее и умел быть уморительным, – но, пожалуй, главный его талант проявился в умении быть отцом. Он не отходил от нее ни на шаг все время, пока длились первые затяжные роды, расплакался, когда на свет появились близнецы, и с тех пор активно выполнял родительские обязанности и с ними, и впоследствии, два года спустя, – с Эндрю. «Надо же нам как-то населить этот дом». Он спокойно воспримет и этого, четвертого ребенка, – она точно знала: вероятно, он уже что-то почувствовал и теперь только ждал, когда она сообщит ему.

Ей удалось влезть в блузку, сарафан и сандалии, расчесать волосы медного оттенка и собрать их в хвост. Тошнота прекратилась, но насчет готовки она пока сомневалась. Благодаря удивительному кладу – коллекции картин Тернера, которую они с Джералдом обнаружили во время первого осмотра дома почти десять лет назад, – им удалось починить несколько акров площади крыши и перестроить одно крыло здания в комфортабельный дом с большой кухней, где за едой хватало места им всем, второй ванной и просторной комнатой для игр, поначалу служившей дневной детской. Няне предложили теплую комнату внизу, но она настояла на том, чтобы спать по соседству с детьми: «О, нет, миледи. Негоже моим малышам спать на другом этаже. Неправильно это». Ее точного возраста, хоть и явно преклонного, никто не знал, ее мучил недуг, который она именовала своим ревматизмом, но ковыляла бодро, ее зрение и слух со временем почти не пострадали. С годами пришлось еще много чего подправлять и улаживать. Нянины представления о роли, которую родителям полагается играть в воспитании своих детей (мама пьет чай с ними, разодетыми как куколки, потом вместе с папой приходит поцеловать их на сон грядущий), в силу необходимости претерпели значительные изменения. Этого добился Джералд. С точки зрения няни, он был непогрешим, поэтому если ему припадало желание купать своих детей, читать им и даже на ранних этапах менять им подгузники, она приписывала все перечисленное его эксцентричности, зная, что она свойственна высшим классам. «У всех есть свои маленькие слабости» – так она обычно высказывалась, сталкиваясь с тем, что не могла одобрить или не понимала.

Несмотря на все старания, оставшийся преимущественно неотремонтированным огромный эдвардианский дом все еще подавлял Полли масштабами задачи. Он требовал постоянного внимания. Комнаты приходилось регулярно проветривать в целях борьбы с сыростью, которая неуклонно распространялась по зданию, оставляя на своем пути обвисшие неряшливыми фестонами обои, заражая мансарды и коридоры мелким черно-крапчатым грибком, похожим, как однажды заметил Джералд, на обозначения диспозиции наполеоновских войск перед битвой. Дети, или, по крайней мере, близнецы с друзьями, играли в нескончаемые прятки, «сардинки» и игру собственного изобретения под названием «чудища с фонариком». Эндрю решительно протестовал, когда его не брали в игру, и несколько раз Элайза уступала, но он всякий раз умудрялся потеряться и расплакаться. «Я же тебе говорила, мама: ему не понравится», – объясняла Джейн. Подобные споры были каждодневным явлением, и Джералд обычно вмешивался с очередным планом восстановления мира и спокойствия.