Страница 2 из 25
Ее отношения с Бригом, ее мужем, были всегда окутаны покровом викторианской таинственности. Будучи ребенком, Рейчел воспринимала родителей только применительно к себе: ее мать, ее отец. Но проведя в одном доме с ними всю свою жизнь и продолжая беззаветно любить их, она с возрастом научилась относиться к ним как к двум нисколько не похожим друг на друга людям. Они и впрямь были совершенно разные. Бриг – общительный до грани эксцентричности, способный привести домой к ужину кого угодно, познакомившись в клубе или в поезде по пути домой, а иногда и пригласить гостей на выходные, даже не подумав предупредить своих домашних – им он представлял новых знакомых как увлеченных рыбаков или охотников и тут же демонстрировал свой недавний трофей – очередного лосося, оленя или дикого гуся. После чего Дюши – с еле уловимым оттенком упрека – невозмутимо подавала гостям отварную баранину и бланманже.
Затворницей она не была, но ее полностью устраивала собственная разрастающаяся семья, дети и внуки, и всех трех своих невесток она приняла благосклонно. Но личный мирок она хранила в строгой тайне: проделки ее детства (в духе «яблочный пирожок в постели»), в том числе дерзкие игры в «сардинки» в некоем уединенном шотландском замке, всплывали лишь мельком, когда она утешала рассказами кого-нибудь из внуков, свалившегося с дерева или сброшенного с седла пони. Ее отец, дедушка Барлоу, был видным ученым, членом Королевского общества. Из четырех сестер она считалась красавицей (хотя всегда казалось, что она понятия об этом не имеет). Зеркало, учила она Рейчел, существует для того, чтобы проверять, гладко ли причесаны волосы и не криво ли приколота брошка.
В преклонных годах, когда занятия садоводством стали затруднительными, Дюши регулярно ходила в кино, в основном на Грегори Пека, от которого была без ума…
Я слишком мало расспрашивала ее. Почти ничего о ней не знала. Рейчел, вспомнившую о пятидесяти шести годах, прожитых бок о бок, сейчас это ужаснуло. Все эти утренние часы с приготовлением тостов, пока Дюши кипятила на спиртовке воду для чая, все летние дни, проведенные в саду у дома, весь этот уют маленькой столовой, когда снаружи холодало, в дни каникул – с внуками, которым полагалось съедать один ломтик простого хлеба с маслом и лишь после этого получать джем или кекс, но гораздо чаще – только вдвоем: Дюши подшивала на машинке шторы для Хоум-Плейс, шила красивые платьица из индийского шелка, синие и вишневые, с вафельными сборками – сначала для Рейчел, затем для внучек – Луизы и Полли, Клэри и Джульет, и даже для мальчишек, Тедди, Невилла, Уиллса и Роланда, пока им не исполнялось три или четыре года и они не отказывались носить девчоночью одежду, а Рейчел тем временем сражалась с вязанием для начинающих – шарфами и рукавичками. Сколько их было связано за нескончаемые годы войны – один страшный месяц за другим с вечным ожиданием писем и ужасом перед телеграммами…
Она росла единственной дочерью в семье, и если не считать трех полных невыносимой тоски лет, проведенных в закрытой школе, ни разу не покидала дом надолго. Каждые каникулы она умоляла разрешить ей остаться – «за каждый волосок на моей щетке там делают замечание по поведению», помнится, всхлипывала она, и Дюши ответила на это: «Так не оставляй на ней ни волоска, мой утеночек».
Ее жизненная роль сводилась к тому, чтобы заботиться о других, не удостаивать вниманием собственную внешность, понимать, что мужчины важнее женщин, ухаживать за родителями, устраивать семейные трапезы, распоряжаться слугами, которые все до единого, как мужчины, так и женщины, обожали Рейчел за ее заботы и неравнодушие к их жизни.
Но теперь, когда не стало обоих родителей, казалось, что и труд всей ее жизни завершен. Теперь она могла проводить с Сид столько времени, сколько они обе пожелают; тревожащее чувство свободы свалилось на нее; вопрос, услышанный однажды от юного ученика школы, где поощрялось свободомыслие – «должны ли мы всегда делать то, что нам нравится?» – относился теперь и к ней.
Она отдавала себе отчет, что стоит возле смертного одра своей матери, ошеломленная бессвязным потоком мыслей, понимала, что плачет, что у нее невыносимо болит спина и что дел предстоит еще множество: позвонить врачу, связаться с Хью – он наверняка не откажется обзвонить вместо нее остальных, Эдварда, Руперта и Вилли, – и конечно, с Сид. Надо еще объявить слугам… и тут она спохватилась: с тех пор, как закончилась война, прислугу в доме составляли мистер и миссис Тонбридж; дряхлый садовник, которому артрит в последнее время не давал даже скосить траву на лужайках; девушка, трижды в неделю приходившая убирать в доме, и Айлин, уезжавшая домой ухаживать за больной матерью и уже успевшая вернуться. Рейчел перевела взгляд на свою дорогую мать: она выглядела умиротворенно и удивительно молодо. Вынув белую розу из вазочки, Рейчел вложила в руки Дюши. Маленькая родинка клубничного цвета на запястье стала заметнее, часы съехали на кисть. Рейчел сняла их и положила у постели.
Едва она открыла большое окно с частым переплетом, как теплый воздух, напоенный ароматами роз, растущих под окном, мягко влетел в комнату на крыльях легкого западного ветра, раздувающего кисейные занавески.
Она вытерла лицо, высморкалась и, проверяя, способна ли говорить, не заливаясь слезами, произнесла вслух:
– До свидания, родная моя.
И покинула комнату, чтобы заняться новым днем.
– Ну что ж, кому-то из нас придется поехать. Нельзя же допустить, чтобы бедняжка Рейчел справлялась своими силами.
– Конечно, нельзя.
Эдвард, уже собиравшийся объяснить, что не может просто взять и отменить обед с людьми, в ведении которых находятся национализированные железные дороги, заметил, что Хью начал потирать лоб жестом, предвещающим очередную из его жестоких мигреней, и решил избавить брата от первых мучительных формальностей.
– А что насчет Рупа? – спросил он.
Под обаяние Руперта, младшего из братьев, формально входящего в правление, подпадал каждый; он был бы очевидным кандидатом, если бы не его неумение принимать решения, склонность принимать в расчет мнение каждого встречного, будь он подчиненным или клиентом, и следующая из этих качеств ненадежность, когда речь шла о пользе дела. Эдвард пообещал, что сразу же поговорит с ним.
– Ему все равно надо сообщить. Так что не беспокойся, старина. А на выходных мы поедем все вместе.
– Рейчел сказала, что она ушла тихо и мирно, – об этом он уже упоминал, но повторения явно утешали его. – В каком-то смысле конец эпохи. Теперь первые на очереди – мы, ведь так?
При этом оба вспомнили о Первой мировой, но промолчали.
Дождавшись, когда Эдвард уйдет, Хью полез за своими таблетками и отправил мисс Корли за сандвичем к обеду. Он знал, что едва прикоснется к еде, но зато не даст ей лишнего повода хлопотать вокруг него, уговаривая поесть.
Не снимая темных очков, он прилег на кожаный диван и заплакал. Невозмутимость Дюши, ее искренность, то, как она приняла Джемайму и двух ее сыновей… Джемайма. Если теперь он первый на очереди, рядом с ним Джемайма – невероятный зигзаг удачи, каждодневная радость. После смерти Сибил он думал, что отныне все его чувства будут доставаться только Полли, а она, естественно, выйдет замуж, что и произошло, и обзаведется своими детьми, как она, разумеется, и сделала, и до конца его дней ему уже ни для кого не быть на первом месте. Как же мне повезло, думал он, снимая очки, чтобы вытереть их.
– Дорогая, ну конечно же, я приеду. Если поспешу, то успею на поезд в четыре двадцать – как думаешь, Тонбридж сможет встретить меня? Рейчел, только не волнуйся за меня. Я в полном порядке – это был всего лишь легкий бронхит, и вчера я уже вставала. Привезти тебе что-нибудь?.. Ладно. До встречи после шести. Пока, милая.
И она положила трубку, пока Рейчел не предприняла еще одну попытку отговорить ее.
Нетвердой походкой поднимаясь по лестнице, она вдруг поразилась масштабам предстоящих перемен. Она по-прежнему была слаба, хотя дивный пенициллин нанес по болезни серьезный удар. Решив обойтись без обеда, она уложила вещи в чемодан с таким расчетом, чтобы нести его было не слишком тяжело. Смерть матери стала ударом для Рейчел, но теперь она, Сид, сумеет о ней позаботиться. И они наконец смогут поселиться вместе.