Весенняя вестница

– Ты спишь? – все же произнесла она одними губами, потому что больше не могла держать эти слова в себе, как невозможно удержать рвущийся из-под земли родничок.

Без Линнея она чувствовала себя такой вот землей – тяжелой, высохшей, старой настолько, что уже потеряла счет прожитым тысячелетиям. Но тот родничок, что просился наружу, мог оживить ее и снова заставить цвести, как случалось (вопреки законам природы) каждую ночь. Он гнал ее к тому холсту, который Аля прятала от всех, даже от брата. Даже от Стаси. Алька скорее умерла бы с голоду, чем согласилась продать эту картину, ведь в ней, как у бедняги Кощея в игле, заключалась ее жизнь.

Теперь она действительно думала о Кощее с сочувствием: страх сделал его безжалостным к людям, любому из которых ничего не стоит переломить острый кончик – не нож ведь в спину всадить! Точно также кто угодно, даже не из ненависти, а из шалости, мог испортить ее заветный холст. Плеснуть краской, прожечь сигаретой… Что такого уж ценного в изображенном на нем рыбацком поселке? Аля точно знала, что не пережила бы эту свою картину ни на час. Конечно, можно было бы попытаться восстановить ее, ведь Алька помнила каждый мазок, но ей заранее было страшно, что созданное в другое время уже не может быть таким же. Это был бы уже не тот берег, не тот поселок, не тот Линней…

– Береги себя, – прошептала она, обеими руками поглаживая затянутый холстом подрамник.

Аля обращалась не к картине даже, в которую собиралась войти, а к Линнею, и видела его глаза, что смотрели и сквозь волны, выглядевшие возбужденными, и сквозь дымчатое марево вечернего неба. Там, у него, всегда был вечер, может, от этого Линней выглядел таким уставшим и печальным.

Еще раз оглянувшись на уснувшую подругу и послушав, как посапывает Митя, который во сне забывал о своей некрасивости и начинал улыбаться, Аля умоляюще протянула к холсту руки:

– Прими меня.

      Ее тотчас потянуло, понесло, а нетерпеливый родничок, по-прежнему подталкивая, обжег ноги холодком. Аля инстинктивно поджала одну, и только тогда заметила, что забыла обуться. Но Линнею не было до этого дела… Вообще не было дела до того, как Алька выглядит – он ни разу ее не видел. Но самой с непривычки было зябко, хотя по мастерской Аля разгуливала босиком. Правда, пол там был куда теплее остывших камней у моря.

Стараясь не наступить на острое, Аля подобралась поближе к сухой траве, которая небрежно отбрасывала на гальку бесцветные жидкие пряди. Здесь идти стало легче, хотя и было немного колко, но земля меньше остыла без солнца – за столько лет она научилась хранить его тепло.

Наклонившись, Алька погладила растрепанные волосы земли, которую всегда чувствовала, как саму себя, и потому сжималась, даже когда ей приходилось вонзить в почву маленький колышек для палатки. Но она не делилась этой тайной болью даже с братом, ведь он-то любил выбираться за город и ловко ставить палатку. Как-то Аля сказала об этом Стасе, которая могла бы принять от нее что угодно. Сперва сделав удивленные глаза, Стася пожала плечами: "Наверное, ты так и чувствуешь… Почему ты видишь все, чего мы не замечаем? Откуда у тебя это?"

Вопрос не требовал объяснений. На самом деле Стася и не пыталась выяснить, откуда в Але взялось то или другое. Она была не из тех, кто уничтожает прелесть солнечного зайчика, изучая законы преломления света. Стасю вполне устраивало, какой была ее Алька, и ни одна из них ни разу не потребовала, чтобы другая в чем-то изменилась. Они не забывали о том, что именно это и развело миллионы людей.

Ненадолго позволив влажному ветру повозиться с ее короткими волосами, Аля улыбнулась ему, и стала подниматься к поселку по тропинке такой же кривой и заскорузлой, как ноги рыбаков, ее протоптавших. Сегодня не слышно было чаек. Алька даже остановилась, заметив это, и удивленно склонила голову набок, прислушиваясь.

Ее вдруг охватил ужас: что-то случилось тут со вчерашней ночи, и все вымерло. В сердце ударило так больно, что она вскрикнула, хотя обычно здесь не позволяла себе никаких звуков:

– Линней!

      В панике наступив на сухую, острую ветку, Алька упала на колени, уже не удивляясь тому, что все ощущения тут, пожалуй, еще отчетливее, чем в обычной жизни, хотя сама Аля здесь как бы и не существовала. Она знала, что ни Стася, ни Митя не испытали этого странного осознания себя призраком, потому что вводя обоих в свой мир, она ни разу не позволила им встретиться ни с кем из людей.

В детстве Аля делала это скорее бессознательно, хотя какое-то внутреннее опасение, что выдуманные ею люди могут оказаться интереснее, чем она сама, уже тогда зародилось в ней. Повзрослев, Аля начала задумываться о том, чем могла бы обернуться такая встреча, и однажды пришла к выводу, что должна проверить это на себе. Она сделала шаг навстречу жившим в ее воображении людям, и первым увидела Линнея…

Его небольшой, но двухэтажный домик желтого цвета стоял в самом центре поселка, и Але казалось, что остальные постройки – дома и хижины, сараи и собачьи будки, – разбегаются от дома Линнея, как лучики от солнца. Она никогда не пыталась разобраться: возникает ли то, что ей удается увидеть благодаря ее фантазии, или все это существует само по себе, а ей только помогают отыскивать щелку в плотной завесе, отделяющей один мир от другого, как всегда находится прорезь в театральном занавесе.

То, что ей не дано это узнать, Аля принимала спокойно, ведь художнику тоже невозможно понять, что на самом деле высекает ту искру, из которой рождается замысел. Секунду назад в тебе был полный мрак, и вот уже ты полон. Не просто полон – из тебя так и брызжет, и ты владеешь этим природным богатством, вот только момент, в который это произошло, тебе опять не дался. Не тебе он принадлежит, и незачем на него претендовать. За годы, проведенные возле мольберта, Алька успела это понять.

Сейчас Аля об этом не думала, как не думала вообще ни о чем. Она бежала к дому Линнея, не слыша ничего, кроме собственного срывающегося на стон дыхания. Тишина, что следовала за ней по пятам и подстерегала впереди, пугала до того, что у Альки то и дело останавливалось сердце. Только на долю секунды, так, чтобы жизнь не успела ускользнуть, но все же останавливалось.

– Не ты, не ты, – стон оборачивался этими словами, и Аля проклинала на бегу свое тело, которое не могло передвигаться быстрее даже в этом мире, где она должна была бы переноситься со скоростью мысли, но так почему-то не получалось.

Кое-как преодолев расстояние, уже показавшееся бесконечным, Алька распласталась у окна, через которое всегда следила за Линнеем, если он не выходил из дома. И тут же еще лихорадочнее заколотилось сердце и затряслись ноги, но в этой дрожи больше не было страха, одна только радость. Линней сидел за столом, а вокруг еще не меньше десятка мужчин, которые выглядели подавленными, но в тот момент Аля этого не заметила.

"Вот почему поселок кажется опустевшим!" – ей захотелось смеяться от облегчения, но она никогда не знала заранее, как поведет себя этот мир, и потому не рисковала, чтобы случайно не выдать себя. К тому же ей больше хотелось слушать голос Линнея, чем свой собственный.

Он пристроился сбоку, но казалось, что Линней сидит во главе стола, потому что остальные смотрели на него. На нем уже не было докторского халата, как обычно в это время, только темно-синий трикотажный пуловер и черные брюки. Но чувствовалось, что он недавно закончил работу и потому выглядел таким усталым. И даже не улыбался, что заставило Алю насторожиться. Она уже привыкла видеть на лице Линнея улыбку, не слишком широкую, не напоказ, но ее было достаточно, чтобы в самые тяжелые для себя минуты Аля думала: "Ты улыбаешься, милый, значит все хорошо. Я все переживу, перетерплю, что угодно, только бы ты улыбался…"

Теперь лицо Линнея было таким пасмурным, что Алька едва удержалась, чтобы не закричать в голос: "Что произошло?!" И эти люди, собравшиеся в его доме, пугали… Даже когда на ее глазах принесли одного молодого рыбака с распоротым животом, Линней сразу выставил всех из дома, оставив только свою старую помощницу. Она была такой полной, что они, казалось бы, должны были помешать друг другу, а им удавалось работать так слаженно, что Аля следила за ними, как завороженная.