Весенняя вестница

– Алька, покажи чудо, – вдруг попросила Стася совсем по-детски и легко соскользнула на диван, где сидеть было удобнее, хоть он и стал совсем старым, отчаянно трещавшим, когда на него садились.

Обхватив колени, она уселась так, что длинные волосы почти укрыли ее всю. Это напомнило Мите какую-то картину, но он не особенно хорошо разбирался в живописи, чтобы вспомнить название. Если он и просматривал альбомы, то лишь за компанию с Алькой, которая относилась к этому, как к священнодействию.

– Покажу, – пообещала та, не смутившись, ведь для художника творить чудеса – обычное дело.

Правда, сейчас речь шла не о том, чтобы что-нибудь нарисовать, и все трое это отлично понимали.

– Только сначала позвони домой, а то дядя Толя оторвет нам потом головы.

Не споря, Стася протяжно вздохнула:

– Митя, дай сумку.

Он подал ей, но не сразу выпустил кожаный ремень, чтобы Стася потянула. Это могло бы создать хотя бы иллюзию соприкосновения, какого он ждал. Ведь если Стася и касалась его, то всегда слишком по-родственному. До обидного по-родственному.

Но и сейчас тоже ничего не вышло. Она рассеянно рванула сумку, даже не заметив его уловки, и, покопавшись, извлекла телефон.

– От сотовых возникает опухоль мозга, – зловещим голосом произнес Митя, пытаясь, хоть напугав, привлечь ее внимание.

– Типун тебе на язык! – сердито бросила Алька и на этот раз пнула под столом брата.

Сделав вид, что ничего и не почувствовал, он безразлично спросил:

– Убирать ваш магический круг? Зря только возился с ним. Кучу времени потратил…

– Да ты за пять минут его сляпал!

– Ну! Может, я настраивался целый час.

Набрав номер, Стася сказала, дожидаясь, пока стихнут гудки:

– Ты раскачиваешься, как Царь-колокол.

– На что раскачиваюсь? – замер он.

– На все. Помнится, лет десять назад кто-то заявил, что скоро примет участие в ралли… Так ведь и застрянешь в таксистах.

– Стася, не надо! – резко подавшись вперед, крикнула Аля. – Я слышать не хочу об этих гонках!

– Трусишка… А, мам, привет! – ее взгляд перескочил на что-то, и Стася заговорила другим голосом.

У нее их было несколько, и потому даже люди, каждый день слушавшие их станцию, в жизни не узнавали ее по голосу. Стасю это устраивало, а на Митины язвительные выпады на счет скромных героев, бесстрашно бросающихся в радиоволны и не ищущих славы, она всегда находила, что ответить.

– Это она не тебе сказала, а мне, – мрачно заметил Митя, понизив голос.

– Да нет…

– Ну, перестань! – он поморщился, растянув тонкие губы. – Дурака-то из меня не делай… Конечно, я трус. Может, если б я сломал себе шею на какой-нибудь трассе, она вспомнила бы меня со слезами умиления. Но я предпочитаю оставаться живым, и это ее раздражает.

Несогласно качнув головой, Алька с состраданием подумала, что, конечно, Митя прав. Но как же это страшно, что он сам все понимает. Лучше б он был чуточку поглупее… В любви быть понятливым больно. Особенно, когда понимаешь, что тебя не любят не потому, что ты опоздал, и желанную тобой душу успел заполнить кто-то другой, а просто ты, сам по себе, не представляешь интереса. Как любой другой. Как миллиарды других.

– Вам привет от моих! – сказала Стася слишком громко, будто пытаясь к ним пробиться.

Митя покосился на нее с недоверием: "Не думает же она, что мы могли забыть про нее!” Он только что подавил желание подсесть поближе к сестре и прижаться к ней, такой маленькой и сильной, упрямо прорисовывающей в этом мире свой собственный. Но у них почему-то повелось скрывать от Стаси живущую в обоих нежность друг к другу, точно это могло оскорбить ее. Ведь негласно уже давно было признано, что они оба принадлежат Стасе…

Заметив Митино замешательство, но, не поняв его причины, она капризно протянула:

– Ну, и где мое чудо?

– Будет тебе чудо, – улыбнулась Алька, и на ее мордашке возникло то выражение ласкового обожания, которое появлялось всякий раз, когда они навещали отца и встречались с маленьким сводным братом. В такие минуты Митя начинал жалеть, что поселился в мастерской у сестры, и тем самым, может, мешает ей… Ведь Алька ни разу за эти годы не приводила к себе ни одного мужчину, и Митя подозревал, что их и не было, хотя говорить об этом она отказывалась наотрез.

Между тем она спросила у Стаси, будто брата здесь и не было:

– Чего тебе хочется?

– Лета и солнца, – задумавшись только на секунду, отозвалась Стася. – Что-то засиделась я в студии, да и на улице морозяка… А в отпуск ты же со мной не поедешь?

Алька виновато улыбнулась:

– Не поеду.

      "Я поехал бы, – про себя вызвался Митя. – Только вот кто меня позовет?"

– А без тебя – скучно, – безжалостно закончила Стася. – Что тебя здесь держит, не могу понять? Митька уже большой мальчик, а рисовать можно где угодно. Думаешь, я помешала бы тебе?

– Нет, конечно, – встрепенулась Алька. – Не в этом дело…

– Ну, а в чем? В чем?!

– Я… – Аля запнулась и посмотрела на нее умоляюще. – Я не могу сказать…

– О господи… Ты, Алька, не человек, а одна сплошная тайна. Может, за это я тебя и люблю. Все остальные – как на ладошке.

"Это она обо мне, – даже не уточняя, сказал себе Митя. – Царь-колокол, только и сумевший свалиться на площадь и застыть у всех на виду чугунной болванкой…"

Стася устроилась поудобнее, поджав ноги. Когда она поводила головой, расправляя черную пелену волос, Мите казалось, что сама Ночь распахивает свои крылья. В них трепетала сила сладострастия, и обманчивым успокоением темнело черное забытье. Митя готов был отказаться от солнечного света и никогда не видеть звезд, только бы эта ночь всегда была с ним. Не смея приблизиться, тем более, дотронуться, он погружался в нее глазами, желая раствориться и потерять себя – что в этом страшного, если ты ничего из себя не представляешь? Совсем ничего…

Он знал, что это так и есть, и это не было открытием. С раннего детства Митя был вынужден смириться с тем, что, когда рождаются близнецы, даже однояйцовые, кому-то из них все равно достается, хоть на толику, но больше природных сил. Алька умела творить чудеса и писать картины. Митя не умел не только ни того, ни другого, но и вообще ничего. Однако, он никогда не испытывал по отношению к сестре ни зависти, ни злорадства по поводу того, что она оказалась заурядна в том, что так ценят сами женщины: Алька не была красавицей и знала это. Митя никогда не замечал каких-либо страданий по этому поводу, но сам страдал за нее. Он любил свою сестру.

– Ладно, лето так лето, – согласилась Аля тем мечтательным тоном, которым заговаривала всякий раз перед тем, как собиралась погрузить их обоих в одну из своих тайн, не имеющих объяснения.

Митя украдкой взглянул на Стасю, чтобы успеть заметить и запомнить, как изменилось от предвкушения ее лицо. На это лицо он готов был смотреть не отрываясь. Не потому, что оно было так красиво… Митя был наблюдателен, и из своего такси замечал множество красивых лиц, даже не допуская мысли, что они только кажутся ему таковыми, потому что сам он некрасив. Сколько он себя помнил, Митя всегда был восприимчив к красоте, хотя не умел создавать ее. Но что касалось Стаси, дело было совсем не в этом. В ее лице ему виделись черты самой Жизни, которая вбирала в себя и ночь волос, и солнце глаз, и весеннее цветение губ. Митя ловил себя на том, что, думая о ней, становится восторженным, как впервые влюбленный гимназист.

Но так бывало не всегда. Порой он принимался зловредно отыскивать в Стасе недостатки, чтобы потом взрастить их, крошечные, в своей душе до гигантских размеров. И ужаснуться им. Митя надеялся, что это его отрезвит. Все несчастье заключалось в том, что он не успевал дождаться, пока семена дадут всходы, и влюблялся в Стасю снова и снова.

      Ему чудилось, что она угадывает эти жалкие попытки, и, может быть, бессознательно пытаясь удержать его, улыбается ласковей обычного и даже касается рукой, что вовсе не было для них обычным делом, хоть они и дружили всю жизнь. Что-то в Стасе противилось их физическому приближению, она и с Алькой никогда не обнималась, разве что в щечку чмокала в день рождения…