Страница 2 из 20
А Семен, подняв лампу с пола и держа ее вровень с лицом, пристально, с испугом и жалостью вглядывался в друга.
— Как они тебя!.. — проговорил он. Подбородок его задрожал.
— Разве не знал? — удивился Трубников.
— Откуда?.. Ты писал, что ранен, а об этом ни слова. Где же тебя угораздило?..
— Да уж под Берлином, под самый, как говорится, занавес… Ладно, может, все-таки в дом пустишь?
— Прости, Егорушка… — Семен, смешно пятясь, впустил Трубникова в сени, нащупал за спиной ручку и распахнул дверь, ведущую в избу.
Трубников вошел в теплый, густо, кисло пахнущий сумрак избы и услышал, как залязгали замки и запоры.
— От кого запираешься? — спросил он, стягивая со спины рюкзак.
— Донь! — приглушенно крикнул Семен. — Слезай, Егор, старый друг, приехал.
— Не ори, детей разбудишь! — сказал с печи женский голос. Ситцевая занавеска колыхнулась, показалась полная белая нога. Отыскивая опору, нога заголялась все выше, Трубников увидел круглое колено, мясистую, тяжелую ляжку; тут Доня наконец догадалась одернуть подол.
«Раскормил бабу, — подумал Трубников, — с каких только достатков?»
— Здравствуйте, — сказала Доня, протягивая дощечкой маленькую толстую руку.
Она была невысока ростом, кругла, полна и крепка, как грецкий орех, темнобровым лицом красива. Когда Трубников подал ей левую руку, она не смутилась и ловко, будто была к тому готова, поймала ее и осторожно встряхнула.
— Поздно спите, — заметил Трубников, — по-городскому.
— А чего нам? — небрежно отозвалась Доня. — Небось в поле не идти.
Семен зажег коптилку, сделанную из стаканчика тридцатидвухмиллиметрового снаряда. От нее пополз к потолку красноватый свет. Как в блиндаже, только в блиндаже лучше, там воняло по-родному сапогами, портянками, мокрыми шинелями, махрой — крепкий мужской запах, а тут нос забивало какой-то тухлой кислятиной. Ну да, под рукомойником — кадка, до краев наполненная помоями.
Трубников пригляделся. В углу на кровати он различил две детские головы, на сундуке спала девочка, разметав по подушке легкие светлые волосы, на лежаке, поставленном на толстые чурбаки, вытянулся долговязый подросток, а в зыбке, подвешенной к матице, видимо, помещался младенец.
— Сколько их у вас? — спросил Трубников, кивнув на детский угол.
— Шестеро, — отозвалась Доня. — В зыбке близнята.
— Живем тесно, — балагурским голосом заговорил Семен. — В темноте все друг на дружку натыкаемся. А у тебя кто есть?
— Нету.
— Видать, живете просторно, — заметила Доня, собирая на стол.
Трубников усмехнулся. Да, жили просторно. А простору — в пол земного шара. За десять лет, может, и года не были вместе. А все же достаточно, чтобы родить ребенка. Но жена боялась остаться вдовой с ребенком на руках. Хотелось ему сына, да и на дочку он был согласен. Не вышло, и все!
Плеснув воды в рукомойник, Доня вышла за чем-то в сени.
— Фрицевы есть? — шепотом спросил Трубников. Спросил неожиданно для самого себя, в безотчетной догадке о какой-то тайной нечистоте этого дома.
— Один, — так же шепотом ответил Семен, ничуть не удивленный вопросом. — Петька.
Трубникову стало мучительно жаль Семена, он хотел оказать что-то доброе, но против воли вырвалось жестокое, обвиняющее:
— Кабы одна была, а тут при живом муже…
— А что мне было — на пулю лезть? — сумрачно отозвался Семен.
Вернулась Доня с миской соленых огурцов и квашеной капусты, глянула исподлобья, остро, подозрительно: слышала, как шептались.
— Умылись бы, — сказала она Трубникову, — да за стол.
Он побил ладонью в медный носик рукомойника, ополоснул лицо и, выбрав на рушнике место почище, утерся.
— Можно баньку истопить, — сказал Семен.
— Успеется…
На столе стояла миска с огурцами, квашеной капустой и солеными рыжиками, чугунок с холодной картошкой, тарелочка с салом, горкой лежал крупно нарезанный сыроватый ржаной хлеб.
— Привозной? — спросил Трубников.
— Факт, не колхозный! — с вызовом сказала Доня.
— А что так?
— Колхоз тут такой — что посеешь, назад не возьмешь.
— Одно прозвание, колхоз… — пробормотал Семен, шаря в стенном шкафчике.
— Это почему же?
— Председателя силового район прислал, — весело заговорила Доня. — Из инвалидов войны, вроде вас, только без ноги. Так он два дела знал: водку дуть да кровя улучшать.
— Это как понять?
Семен поставил на стол бутылку мутного сырца и граненые стопки. Доня ответила не раньше, чем Семен разлил спирт по стопкам.
— А так, что две ночи кряду у одной не задерживался.
Болтает свободно о чужих грехах, будто сама без вины. А в чем ее вина? С немцем спала. Да что ей было делать? Если уж кого винить, так это Семена. Не ушел вовремя, боялся хозяйство бросить, ну и получил за свою жадность сполна.
Семен придвинул к нему стопку.
— Со свиданьицем!
— Не пью.
— Одну, за встречу!
— И одну не стану, в рот не беру.
— Брезгуете? — съязвила Доня.
— Не торопитесь, — холодно сказал Трубников. — Меня мой комиссар от этого отучил. Ненавижу, говорил, храбрость взаймы, воевать надо с душой, а не с винным духом. С той поры я зарекся.
— Мы не воюем, — сказал Семен, — а храбрость нам и взаймы сгодится. — Он цокнул стопкой по стопке Дони, опрокинул водку в рот и, зажмурившись, стал тыкать наугад вилкой в ускользающие рыжики.
Доня тоже выпила, в два глотка, и, не закусив, прошла в детский угол поправить сползшее с дочери одеяло. Вернувшись, взяла соленый огурец и стала сосать.
Трубников, хоть и был голоден, только поковырял холодную картошку и отложил вилку.
— Скажи, Семен, только честно, ты при немцах подличал?
— Не бойся, — сказал Семен серьезно и печально. — Меня уже таскали-перетаскали по этому делу. Ни с полицаями, ни с какой сволочью не водился. А партизан насчет карательного отряда предупредил. Где надо, о том знают. Федор Иванович Почивалин, бывший командир, письменное заявление делал. Меня больше не трогают.
— Так чего же ты боишься?
— А всего, так же серьезно и печально сказал Семен, налил себе водку, выпил, на этот раз даже не поморщился, и медленно стал жевать сало. — Всего я теперь боюсь. И чужих боюсь, и своих боюсь, начальства всякого боюсь, указов боюсь, а пуще всего — что семью не прокормлю.
— Ну, это тебе вроде не грозит. Хлеб-то с сальцем едите.
Семен махнул рукой.
— На соплях наша жизнь, чужой бедой пробавляемся. Мужиков цельных почти не осталось, у всех разруха в хозяйстве, ну, а я на всякое ремесло гожусь. С нищих гроши собираю. Не жизнь, а существование.
— Мешочничаешь тоже?
— И это бывало, — спокойно подтвердил Семен. — Когда в доме семь ртов, выбирать не приходится.
Трубников промолчал. Он опять, после долгого перерыва, почувствовал свою ампутированную руку. Почувствовал всю, с пальцами, ногтями, заусеницами, с порезом на ладони, с тонким обручальным кольцом на мизинце. И пальцы двигались, к чему-то тянулись, и ощущение было до одури подлинным. Чтобы отвлечься от боли, он встал из-за стола, вытащил из-под лавки рюкзак и подтянул его к Доне. И снова за гранью огневой боли воображаемые пальцы пришли в движение, потянулись к тесемкам рюкзака, будто желая их развязать. Чувствуя, как бледнеет и холодеет лицо, Трубников сказал:
— Вот, гостинцы вам привез.
Доня ловко развязала рюкзак и распахнула ему горло. Вынув лежавший сверху бостоновый отрез на мужской костюм, она оторвала нитку и, посучив ее, поднесла к светильнику. Нитка затлела и едко завоняла овечьей шерстью. И все остальные вещи, привезенные Трубниковым, Доня изучала так, будто не в подарок принимала, а покупала на рынке. Тут у Трубникова отсеклась воображаемая рука и, освобожденный от боли, он почти с удовольствием наблюдал нагловатую повадку Дони. Насильно лишенная женской чести, Доня, видать, погасила в себе всякую стыдливость, ей наплевать было на то, что думает о ней Трубников, да и все люди на свете.