Страница 13 из 20
И Надежда Петровна вдруг успокоилась: «Да нет, не бросит он меня. Сейчас ему не до того, а там, поди, устареет, так вместе и кончим век…»
УРАГАН
Без четверти пять Трубников вскочил, будто его окатили холодной водой, перемахнул через спящую Надежду Петровну, натянул одежду, ополоснулся под рукомойником и, сунув босые ноги в калоши, двинулся в обычный обход. День опять обещал быть жарким. Невысокое солнце уже пригрело землю, и росистая трава не была студеной, лишь приятно прохладной. Как подошла сеноуборка, установилась сухая, жаркая погода. Иной раз погромыхивало, край неба чуть мутился далекой тучей, но грозу проносило стороной.
Когда Трубников подошел к первой избе, ударил гонг, возвещая о побудке. Но негромкий председателев стук в ставню все же надежней. Трубников не уходил, покуда в распахнувшемся окошке не покажется заспанное лицо хозяина или хозяйки. Так он прошел всю деревню из конца в конец и уже повернул домой, когда ему повстречался Павел Маркушев, бригадир второй бригады. У коньковцев было два обширных луга, на дальнем — разнотравье, на ближнем — клевер, там и работала бригада Маркушева. Уже приступили к стогованию, и Трубников рассчитал, что дня через три, если не подведет погода, сеноуборка будет завершена.
Павел Маркушев, совсем еще молодой, стройный сероглазый парень, нравился Трубникову своим открытым веселым лицом и всегдашней щеголеватой подтянутостью.
Они поздоровались. Павел, улыбаясь и краснея, спросил:
— Так как же насчет моего дела, Егор Афанасьич?
С неделю назад Павел расписался с тургановской медсестрой Надей, но свадьба все откладывалась из-за сеноуборки.
— Дело-у тебя сейчас одно — сено стоговать! — сердито отозвался Трубников.
Румянец Павла расцвел еще ярче, он хотел что-то сказать, но председатель уже показал спину.
Вернувшись домой, Трубников в сенях ощутил тепло ожившей печи. Надежда Петровна, чистая, прибранная, по-утреннему свежая, раздувала самовар старым сапогом. Пока самовар поспеет, она поможет Трубникову обуться, побреет его, напоит чаем, накормит. Трубников радовался почти казарменной точности своей домашней жизни. Только так и успеешь что-то сделать, особенно в той зябкой сумятице, какой для него, человека военного, была сельская жизнь.
— Нигде такого в заводе нет, чтобы председатель сам колхозников обходил, — заметила Надежда Петровна, взбивая пену в тазике для бритья.
Трубников задумчиво посмотрел на нее и не ответил.
Только, позавтракав, встали из-за стола, в окне показался Маркушев. У него не вышли на работу двое: Мотя Постникова и Авдотья Силуянова.
— Что так?
— Нешто их разберешь…
Мотя Постникова жила ближе, с нее и начали. Средних лет, цветущая женщина, с грустными соболиными бровями в одну черту, Мотя встретила Трубникова так, будто он к ней в гости пожаловал.
— Милости просим, Егор Афанасьевич, простите, не убрано! Кабы раньше знать…
— Не мельтешись, — остановил ее Трубников. — Отчего второй день на работу не выходишь?
Мотя бросила возмущенный взгляд на бригадира. Павел сердито покраснел.
— По-божески? — спросила она Трубникова.
Тот кивнул.
— Лучше я вам по-партийному скажу. Свинка у меня опоросилась. И, понимаешь, пропало у ней молоко… — От Моти веяло откровенным лукавством и свежей бодростью человека, которому все нипочем.
— Чего же ты молчала? Прислали бы ветеринара.
— Не сообразила, глупая голова. Я их сама молочком из бутылки отпаивала. Веришь, цельные сутки глаз не сомкнула!
— Ну, а теперь?
Мотя сделала плаксивое лицо и махнула рукой.
— Пойдем-ка взглянем!
— Да чего смотреть-то! — радостно сказала Мотя. — Сейчас порядок, все, как один, из мамки сосут!
— Коль так, ступай за граблями. Мы подождем.
— Да Егор Афанасьич! — всплеснула руками Мотя, словно была поражена недогадливостью председателя, так и не взявшего в толк, что выйти ей на работу никак невозможно.
— На базар все равно не пущу, ясно? — И Трубников вышел из избы.
Почти тотчас за ним последовал и Маркушев, красный и оскорбленный до глубины души.
— Знаете, чего она мне шепнула? «Зачем председателю нажаловался, я бы тебе на свадьбу четверть вина выставила».
— Вот чертова баба!
— Егор Афанасьевич, — помолчав, просительно сказал Маркушев. — Может, все-таки разрешите сегодня сыграть?
— Эк тебя размывает! Уберем сено — гуляйте на здоровье.
— Так ведь у брата отпуск кончается! Хошь не хошь, а ему завтра выезжать. Урал все-таки…
— Не время сейчас, Паша. Ну кто, скажи, в разгар уборочной свадьбы играет?
— Да мы по-тихому, Егор Афанасьевич, водки все равно не достать. Так, с портвейчком…
— Знаю я ваш портвейчок! Завтра не добудишься!
— А если мы сегодня все подчистую добьем?
Трубников развел руками.
— Тогда что же… Я первый приду поздравить.
Павел счастливо вспыхнул.
— Ох, и обрадуется мой старшой! Очень ему хотелось на моей свадьбе погулять.
— Только помни, Паша: стог — шесть обхватов. Сенца для покрытия подкосили?
— Подкосили, Егор Афанасьич!
В заношенном жакете, по брови повязанная платком, подошла Мотя, на плече старые, с кривыми зубьями, грабли.
— Запозднились! — сказала она деловито, даже осуждающе. — А ну, ходи веселей, бригадир!
Трубников проводил их по деревне, затем свернул к дому Семена.
С того раза, как Семен выгнал его, Трубников не переступал порога его дома. Тут было по-прежнему тесно, грязно, душно. Доня рогачом передвигала чугунки в печи, на лицо ее падал красный отсвет. Ребят в избе не было, только близнята покачивались в зыбке. Увидев Трубникова, Доня выпрямилась, ее красное от печи лицо вспыхнуло еще жарче.
— Зачем пришел? Семен в поле…
— Знаю. Все в поле, кроме тебя. Приглашения ждешь?
— Чего надумал! У меня груднята.
— Не у тебя одной. Другие в поле малышей берут, а то старушку для присмотра ставят.
— Ну, а у меня присматривать некому.
— Я присмотрю.
Рогач замер в руках Дони.
— Ты?.. Ты?.. — задохнулась она, приподняв рогач.
— А что? — Трубников впился ей в глаза. — В поле я не гожусь, я и драться-то могу только одной рукой. А ты вон как ловко рогач держишь, будто вилы. Ну, хватит торговаться, давай быстро во вторую бригаду!
— А ребят я должна покормить? — В крикливом ее тоне трещинкой пробилась покорность.
Доня взяла на руки одного из близнецов, вывалила из кофты большую белую грудь с лиловым соском и сунула младенцу, Трубников отошел к окну. Деревня казалась вымершей. Даже ребятишки убежали на сеноуборку. Чистое голубое небо, без единого пятнышка, подернулось по горизонту дымной наволочью, которую Трубников принял было за тучу. Но нет, то не туча, сизоватая пелена лишена очертаний, неприметно, сливается с голубизной. Он услышал чавкающий звук. Насытившийся младенец отвалился от груди, пришла очередь кормиться его брату. Наконец Доня сказала:
— Ну, ладно, пошла…
Трубников повернулся, Доня с открытой грудью повязывала платок.
— Застегнулась бы!
— А ты не мужик, ты нянька, Чего тебя стесняться?
— Эк убила! — усмехнулся Трубников. — Да я хоть чертом буду, только работайте!
— Хорошую ролю выбрал — за писунами глядеть. — Донины пальцы бегло перебирали пуговицы кофты. — Сказать кому — не поверят.
Доня громко хлопнула дверью, заглянула в окно, Трубников сидел на табурете возле зыбки и тихонько покачивал ее. Лицо у него было серьезное и тихое. «Что он за человек такой?» — подумала Доня со странной печалью…
Вернувшись в обеденный перерыв, она застала Трубникова на том же месте. Качалась, поскрипывала зыбка, малыши сладко спали.
— Хорошие колхозники, выдержанные, — кивнул на них Трубников и мимо шарахнувшегося прочь Семена вышел из дома.
Во второй половине дня Трубников ездил в МТС, а по дороге оттуда завернул в бригаду Маркушева. Работа тут спорилась. Ребятишки верхом на лошадях подтягивали волокушами копны к строящимся стогам. Молодые мужики и бабы, стоя в круг, подавали сено вилами на стог, а те, что постарше и поопытней, уминали, утаптывали его, подбивали с боков. Приплясывая на высокой горе почти сметанного стога и ловко принимая новые охапки, егерь Пучков, сильно пожилой, но жильный, крепкий, с зелеными кошачьими глазами, гордясь своей умелостью и хваткой, крикнул Трубникову: