Страница 11 из 20
Тут Трубников высунулся до Пояса из окна и поманил старика рукой. Он поманил еще и еще и досадливо нахмурил брови. Слепцы продолжали петь, то уносясь в небо, то возвращаясь к земной юдоли, но женщины заметили странные жесты своего председателя. Они недоуменно переглянулись, решив, что Трубников подзывает какую-то из них.
— Да не вас! — крикнул Трубников и снова призывно махнул старику.
За две недели, минувшие со дня избрания председателя, коньковцы убедились, что человек он, как говорится, нравный, характерный, с причудами, в которых, правда, всегда открывался какой-то смысл. Но такого еще не бывало: издевка над слепым, богом обиженным человеком!
— Стыда у тебя нет, Егор Афанасьич! — крикнула самая бедовая из баб, старуха Коробкова.
Но Трубников продолжал махать слепцу, даже культю свою в ход пустил, от локтя пустой его рукав, обычно засунутый в карман, развевался по воздуху. Видимо, слепцы ощутили какое-то беспокойство, пение оборвалось.
— Эй, дед, не видишь, что ль, тебя зовут! — заорал Трубников.
— Креста на тебе нет! — крикнула Коробкова. — Нешто слепой может видеть?!
— Сейчас прозреет! — пообещал Трубников. — Иди ко мне, дед, а то хуже будет.
— Что можешь ты сделать убогому, солнечного света не зрящему? — печально и важно подал голос слепец, поводя пустым взором по небу и верхушкам деревьев, словно Трубников был скворцом.
— Собак спущу, они у нас злые, разорвут, как тюльку.
— За решетку сядешь, — спокойно отозвался старик.
— Не сяду. Я контуженный, мне все спишется. Не веришь, их вот спроси. — Трубников махнул на колхозниц.
— И правда, дедушка! — затараторили те взволнованно и сочувственно. — С ним лучше не связываться!
— Спускай собак, — твердо сказал слепец.
— И пустил бы, — улыбнулся Трубников, — да старуху твою жалею. Эй, малый, беги на конюшню, пусть запрягут Кобчика. Свезу этих бродяг в район и сдам в милицию. Ну, живо!
— Стой! — с тем же твердым достоинством сказал старик. — Иду, непотребный ты человек!
— Иди, иди, да только без посоха. И нечего бельмы таращить, ты мне глаза покажи!
Старик опустил свою косо задранную к небу голову, и под седыми, нависшими бровями засияли два голубых озерца, два живых, острых, непоблекших с годами глаза. Он подал руку старухе и повел ее за собой, твердо и крепко ступая лаптями.
Обманутые женщины стали было поносить странников, им было обидно за свою напрасную жалость, за то, что все они скопом оказались в дурах перед Трубниковым, но тут звонко бахнул гонг, возвещая о конце обеденного перерыва, и улица вмиг опустела.
С тем долгим ненужным шумом, какой всегда производят люди, впервые переступающие порог дома, слепцы наконец вошли, и Трубников поднялся им навстречу с протянутой рукой.
— Будем знакомы. Председатель колхоза Трубников, Егор Афанасьич.
— Пелагея Родионовна, — прошелестела старушка.
Старик был кряж, происшедшее ничуть не поколебало его уверенного, спокойного достоинства.
— Кожаев, Игнат Захарыч, — произнес он внушительно.
— Присаживайтесь, — сказал Трубников.
Старики сели на лавку. Игнат Захарыч — сразу, прочно, поставив посох меж колен и опершись на него своими огромными крестьянскими руками; Пелагея Родионовна сначала пошарила позади себя, словно боялась промахнуться.
— У вас, бабушка, что — катаракты? — спросил Трубников.
— Они самые, миленький.
— Надо лечить старушку, Игнат Захарыч, так недолго и вовсе зрение потерять. Да и о себе подумайте: нельзя безнаказанно целый день заводить глаза… Ладно, рассказывайте, как дошли до жизни такой.
Старики начали побираться с того самого дня, как немцы сожгли их село на Смоленщине. Подавали им плохо, у людей самих пусто было. Глазная болезнь Пелагеи Родионовны толкнула их на мысль стать слепцами: известно, со слепцом русский человек последней коркой поделится, да и немецкие власти к слепцам снисходительней были. Так вот и ходят они до сих пор. Село их после войны восстанавливать не стали, немногие уцелевшие и вернувшиеся люди отстроились в других деревнях. Ну, а им строиться не на что да и не для чего, оба сына погибли на войне, кой толк на старости гнездо вить? Они сыты, в приюте отказа не знают, да и привыкли бродить по белу свету, вроде не так скучно. Кое-какое нажитое имущество хранится в верном месте…
Старик не кончил говорить, как в избу вошла раскрасневшаяся от быстрой ходьбы и любопытства Надежда Петровна.
— Познакомьтесь, моя хозяйка, — представил ее Трубников.
Странники в лад приподнялись, поклонились и сели на лавку.
— Ты чего не на работе? — тихо и сердито спросил Трубников. — Думаешь, председателевой жене закон не писан?
— Я весь перерыв назем принимала.
— Сколько прислали?
— Как условлено, десять тонн.
— Ладно, — смягчился Трубников. — Поставь самовар, напои чаем Пелагею Родионовну, а мы с Игнатом Захарычем отлучимся по делу. Двинулись, Игнат Захарыч.
Старик степенно поднялся с лавки, прислонил посох к стене и, оставшись без опоры, хорошо, пружинно растянул, расправил свое крепкое статное тело. Пелагея Родионовна посунулась было за ним, но Надежда Петровна ласково удержала ее за плечи.
— Пусть мужики наши сходят куда надо, а мы с вами чайку попьем…
Запряженный в старый, латанный-перелатанный кузнецом Ширяевым тарантас, тоже старый, костлявый, о глубокими яминами надглазий, некогда каурый, а теперь грязно-желтый мерин Кобчик ковырял передним копытом землю, изображая из себя нетерпеливого рысака.
На козлы взобрался старший сын Семена Алексей, с отцовским широким брюзгливым лицом, и неожиданными на этом кислом лице казались яркие материнские краски: румянец щек и матовая белизна лба.
— Хорош выезд? — спросил Трубников старика, усаживаясь рядом с ним в низко осевший, как провалившийся, тарантас.
— Хорош! Хуже не бывает.
— Бывает, — сказал Трубников. — Когда его вовсе нет. Этот конек всю зиму на вожжах провисел, а, вишь, уже бегает. Давай, Алеша, с ветерком в интендантство, — так пышно именовал Трубников колхозный двор.
Парень дернул ременные, надвязанные веревками вожжи, Кобчик осадил назад, дернулся и с натугой потащил тарантас по смачно чавкающей грязи.
Им было недалеко, выезд вскоре остановился у низкого, длинного, полусгнившего сарая с провалившейся посередке соломенной крышей. Трубников и старик прошли в его пахучие недра.
— Ну, как навоз? — спросил Трубников.
Старик взял из штабеля брикет, покрутил, швырнул назад и вытер руку полой армяка.
— Дерьмо навоз.
— Почему?
— Дерьма мало, одни опилки.
— Ну, я им покажу!.. А все же на подкормку пустить можно?
— Вреда не будет.
— А польза?
— Кой-какая.
— Ясно! Поехали.
Они снова заняли место в тарантасе, и Трубников сказал вознице:
— На Гостилово.
Тарантас выехал за деревню и взял вправо, на синевший вдалеке лес. В чистом высоком небе текли редкие светлые облака, к лесу облака уплотнялись, копились там, будто на рубеже атаки. Дорога под грязью и лужицами была твердой, и тарантас шибко катил мимо вспаханных полей, реденьких зеленей, едко и сыро пахнущих мочажин, котловин, полных мутноватой воды, запененной по краю, — вода была вся в шевелении брачующихся лягушек, — мимо малых березовых перелесков в темных кулях вороньих гнезд, в металлических рваных криках, всегда сопутствующих вороньему гнездостроительству. Тарантас то бежал под уклон, и тогда копыта Кобчика глухо и часто колотили о передок, то забирал на кручу, и тогда слышалось тяжелое, натужное, с отзвоном, чавканье его оскользающихся копыт. Низко, над головой, проходили утиные стаи и высоко, широким, растянутым клином, гуси. Невидимый звенел жаворонок.
— Дед, — сказал Трубников, — вот ты бродишь по весенней земле, неужто молчит в тебе твое природное, крестьянское?
Старик не ответил.
— Тебе сколько лет? — спросил Трубников.
— Не считал. За седьмой десяток перевалило.
— Полвека земле служил, как же можешь ты паразитом по ней таскаться?