Игра в «Потрошителя»

Таблетки доводили его до настоящей агонии, он видел себя заключенным в триптих Иеронима Босха «Сад радостей земных», который когда-то заворожил в музее Прадо молодого Келлера: он помнил картину во всех деталях, поскольку написал о ней одну из лучших своих статей для журнала «American Art». Он пребывал там, среди причудливых созданий голландца: совокуплялся со скотами под неприязненным взглядом Индианы, собственный банкир протыкал его вилкой, его заглатывали брат с сестрой, Женевьева глумилась над ним без всякой жалости, он тонул в экскрементах и изрыгал скорпионов. Когда действие таблеток проходило, ему удавалось проснуться, но образы сновидений его преследовали весь день. Не составляло труда их истолковать, они были слишком ясными, но никакие толкования не избавляли от них.

Сотню раз Келлер ловил себя на том, что хватается за телефон, чтобы позвонить Индиане: она, конечно, прибежит на выручку не потому, что простила, и не из любви, а просто из врожденной потребности помогать всем, кто нуждается в помощи, — но делал усилие и не поддавался порыву. Он ни в чем уже не был уверен, даже в том, что любил ее. Он принял физическое страдание как чистку и как искупление, он был сам себе противен: трус, избегающий всякого риска; пошляк, не способный на искреннее чувство; жалкий эгоист. Он глубоко заглянул в себя наедине с собой — его психоаналитик отправился в паломничество по древним японским монастырям — и пришел к выводу, что зря потратил пятьдесят пять лет на всякий вздор, не связав себя тесными узами ни с чем и ни с кем. Он прокутил свою молодость, не достигнув зрелости чувств, и все еще, как младенец, пялился на свой пупок, в то время как тело неуклонно разрушалось. Сколько еще ему оставалось жить? Лучшие годы миновали, оставшиеся, будь их хоть три десятка, принесут с собой только неизбежное одряхление.

Смесь антидепрессантов, снотворных, анальгетиков, антибиотиков и куриного бульона оказала наконец свое действие: Келлер пошел на поправку. У него все еще при ходьбе дрожали ноги, а во рту ощущался привкус тухлых яиц, когда родные пригласили его на встречу, чтобы принять решение, как ему сообщили. Новость не предвещала ничего хорошего, ведь с ним никогда ни о чем не советовались. Встреча совпала с Днем святого Валентина, праздником влюбленных: четыре года Келлер посвящал этот день Индиане, а теперь не с кем было его разделить. Алан предположил, что родные призывают его из-за недавних долгов, слухи о которых каким-то образом достигли их ушей. Хотя Келлер и действовал скрытно, брат прознал, что он отправил картины Ботеро в галерею Мальборо в Нью-Йорке для продажи. Ему нужны были деньги, он вызвал эксперта, чтобы оценить коллекцию яшмы, и обнаружил, что она стоит гораздо меньше, чем было за нее заплачено; о предметах из инкских захоронений нечего было и думать: крайне рискованно даже пытаться их продать.

Семейный совет состоялся в офисе брата Марка, на последнем этаже здания, расположенного в самом центре финансового квартала, с великолепным видом на залив; святая святых, с массивной мебелью, пушистыми коврами, гравюрами, изображающими греческие колонны, символ мраморной крепости этой адвокатской конторы, члены которой брали за свои услуги тысячу долларов в час. Перед Аланом предстал отец, Филип Келлер, дрожащий, высохший, с целой картой старческих пятен на коже, наряженный капитаном яхты; мать, Флора, с выражением постоянного удивления, какое появляется на лице из-за беспрерывных подтяжек, в брюках из лакированной кожи, в платочке от Эрме, скрывающем складки на шее, и с бесконечным количеством неумолчно звенящих золотых браслетов; сестра Люсиль, элегантная, тощая, с голодным лицом, похожая на афганскую борзую, в сопровождении мужа, напыщенного болвана, который открывал рот только затем, чтобы выразить согласие; и наконец, брат Марк, на чьих плечах гиппопотама лежал тяжкий груз фамильного дела Келлеров.

Алан прекрасно понимал, за что старший брат его ненавидит: он был высоким, красивым, с непокорной шевелюрой, в которой чуть пробивалась проседь; обладал обаянием и культурой, в то время как несчастному Марку достались ужасные гены какого-то далекого предка. За все это Марк его ненавидел, но еще больше — за то, что сам он всю жизнь вкалывал, надрывая хребет, чтобы увеличить семейное достояние, Алан же только и делал, что высасывал из оного все соки, о чем Марк не уставал твердить при всяком удобном случае.

В зале, где семья собралась вокруг роскошного стола красного дерева, отполированного до зеркального блеска, витал запах освежителя воздуха с ароматом сосны, смешанный с духами «Прада», какими неизменно пользовалась госпожа Келлер; желудок Алана, еще не окрепший, едва не взбунтовался. Чтобы не возникло никаких сомнений по поводу его положения в семье, Марк сел во главе стола в кресло с высокой спинкой, положив перед собой несколько папок; остальным указал на менее пафосные стулья по обе стороны стола, на котором были расставлены бутылки минеральной воды. Алан подумал, что годы, богатство и власть только усилили сходство брата с обезьяной и никакой портной, даже самый выдающийся, не смог бы этого скрыть. Марк естественным образом наследовал многим поколениям людей, дальновидных в отношении финансов и близоруких в области чувств, людей жестоких, бессовестных, чьи злобные лица изрезаны морщинами и каждое движение исполнено надменности.

В детстве, когда он трепетал перед отцом и еще восхищался старшим братом, Алан хотел стать похожим на них, но эта мысль исчезла в отрочестве, едва он понял, что сделан из другого материала, более благородного. Несколько лет назад, во время торжества, каковое Келлеры устроили в честь семидесятилетия Флоры, Алан, воспользовавшись тем, что мать выпила больше обычного, осмелился спросить, в самом ли деле Филип Келлер — его отец. «Могу тебя заверить, Алан, что ты — не приемыш, но кто твой папа, не припоминаю», — ответила Флора, икая и глупо хихикая.

Марк и Люсиль, которым надоело терпеть капризы младшего брата, заранее договорились окончательно закрутить гайки — родителей пригласили только для массовости, — но решимость их ослабела при виде плачевного состояния, в каком появился Алан, бледный, растрепанный, с черными кругами под глазами, будто у Дракулы.

— Что с тобой? Ты болен? — пролаял Марк.

— У меня гепатит, — изрек Алан наобум; впрочем, чувствовал он себя соответствующим образом.

— Только этого не хватало! — воскликнула сестра, воздев руки к небу.

Но поскольку брат с сестрой не были совершенно бездушными, им достаточно было обменяться взглядами и приподнять левую бровь — привычный семейный жест, чтобы немного ослабить натиск. Конклав оказался для Алана унизительным, иначе и быть не могло. Вначале Марк отвел душу, обзывая брата пиявкой, плейбоем, живущим за чужой счет, не имеющим понятия ни об этике труда, ни о достоинстве: терпение семьи иссякло, заявил он, да и средства тоже. «Довольно», — решительным тоном заключил Марк и многозначительно хлопнул по папкам. Обвинительная речь, прерываемая вполне уместными замечаниями Люсиль, длилась минут двадцать, в течение которых Алан узнал, что в папках содержались детальные сведения о каждом центе, потраченном им впустую, о каждом займе, о каждом провалившемся предприятии, разложенные в хронологическом порядке и должным образом подкрепленные документами. Десятилетиями Алан подписывал векселя, будучи уверен в том, что это пустая формальность и что Марк забудет о них с такой же легкостью, с какой они стирались из его собственной памяти. Он недооценил брата.

Во время второй части собрания Марк Келлер изложил условия, какие они с Люсиль наспех составили, без слов, согласно поднимая брови. По первоначальному плану предполагалось продать виноградник, чтобы умилостивить кредиторов, но вместо этого Марк признал тот неоспоримый факт, что цена имения катастрофически упала после экономического коллапса 2009 года и нынешний момент — наименее благоприятный для продажи. Зато он потребовал переписать имение на себя, чтобы в последний раз выручить Алана. Прежде всего, сказал он, Алану следует погасить налоговые долги, которые могут довести его до тюрьмы, что выльется в скандал, абсолютно неприемлемый для Келлеров. Вслед за тем Марк выразил намерение избавиться от собственности в Вудсайде, и это до такой степени удивило Филипа и Флору Келлер, что они даже не нашли слов, чтобы возразить. Марк объяснил, что финансовая компания решила построить на этой земле два многоквартирных дома и, имея в виду плачевную ситуацию на рынке недвижимости, они не могут отвергнуть столь щедрое предложение. Алан, который долгие годы пытался избавиться от ветхого строения и положить в карман причитающуюся ему часть, выслушал все это, стоя у окна и с деланым равнодушием созерцая панораму залива.