Страница 16 из 18
Она подняла ее, припудрила, поклялась ей, что Поль не подозревает о ее признаниях, и что достаточно Агате весело объявить ему о своей помолвке с Жераром, чтоб он никогда о них и не догадался.
– Спасибо… какая ты добрая… спасибо… – всхлипывала бедняжка.
– Не за что, спи, – сказала Элизабет и покинула комнату.
На секунду она остановилась. Она чувствовала себя спокойной, лишенной всего человеческого, освободившейся от ноши. Сердце ее вновь начало биться уже на самых нижних ступеньках лестницы. Она что-то услышала. И только оторвала ногу от ступеньки, как увидела приближающегося Поля.
Его длинная белая рубаха светилась в потемках. Элизабет сразу же поняла, что он бродит во власти одного из легких приступов сомнамбулизма, регулярно случавшихся на улице Монмартр – толчком к ним всегда служила какая-нибудь неприятность. Она прижалась к перилам, замерев на одной ноге, не смея сдвинуться хоть на волос из страха, что Поль проснется и станет расспрашивать ее об Агате. Но он ее не видел. Его взгляд миновал эту парящую женщину, словно какую-нибудь консоль; он смотрел на лестницу. Элизабет боялась стука своего сердца, топора, который рубил и рубил и наверняка был всюду слышен.
Остановившись на миг, Поль повернул обратно. Она опустила затекшую ногу, послушала, как он удаляется в тишину. Потом вернулась в свою комнату.
Соседняя комната молчала. Уснул Жерар или нет? Она остановилась перед туалетом. Зеркало играло с ней в загадки. Она опустила глаза и вымыла свои страшные руки.
Поскольку дядюшка разболелся, помолвку и свадьбу справляли на скорую руку в атмосфере искусственной веселости, играя каждый свою роль и состязаясь в великодушии. Смертное молчание повисало за рамками церемониальных посиделок, когда Поль, Жерар и Агата, до невозможности веселые, подавляли Элизабет. Она могла сколько угодно думать, что ее мастерский удар спас их от крушения, что благодаря ей Агата уже не пострадает от безответственности Поля, а Поль – от приземленности Агаты; могла твердить себе снова и снова: Жерар и Агата одной породы, через нас они искали друг друга, не пройдет и года, как у них будет ребенок, и они благословят судьбу; могла изгонять из памяти свои поступки той дикой ночи, словно вырвавшись из болезненного сна; могла считать их проявлением благодетельной мудрости – это не избавляло ее от смятения в присутствии несчастных и от страха оставить их втроем.
В каждом в отдельности она была уверена. Их деликатность была ей гарантией против сопоставления фактов, которые они могли бы дурно истолковать и приписать злонамеренности. Какая злонамеренность? Почему злонамеренность? Злонамеренность по каким мотивам? Элизабет задавала себе эти вопросы и успокаивалась, не находя ответов. Она же их, несчастных, любила. Это ведь из сочувствия, из страсти она сделала их своими жертвами. Она витала над ними, помогая им, вытаскивая их вопреки их воле из бедственного положения, бедственность которого доказала бы им будущее. Эта тяжкая работа дорого обошлась ее сердцу. Так было надо. Так было надо.
– Так было надо, – твердила Элизабет, словно о рискованной хирургической операции.
Ее нож превращался в скальпель. Надо было решать в ту же ночь, усыплять и оперировать. Результатом она могла гордиться. Но тут смех Агаты вырывал ее из мечтаний, она падала обратно за стол, слышала этот фальшивый смех, видела нехорошее лицо Поля, любезную гримасу Жерара – и возвращалась к своим сомнениям, отгоняла страхи, неумолимые подробности, призраки знаменательной ночи.
Свадебное путешествие оставило брата и сестру наедине. Поль хирел. Элизабет перебралась к нему в выгородку, дежурила, ухаживала за ним день и ночь. Врач не мог понять этого рецидива болезни, симптомы которой были ему неизвестны. Комната из ширм очень не нравилась ему; ему хотелось перевести Поля в более комфортабельное помещение. Поль воспротивился. Он жил, укутанный в бесформенное тряпье. Кумач отбрасывал весь свет на Элизабет, сидящую, подперев лицо ладонями и глядя прямо перед собой, опустошенную угрюмой заботой. Красная ткань румянила лицо больного, тешила Элизабет иллюзией, как некогда отсвет пожарных машин тешил Жерара, успокаивала эту душу, которая теперь питалась только обманами.
Смерть дяди призвала обратно Жерара и Агату. Они поселились на улице Лаффит, вопреки настояниям Элизабет, предлагавшей уступить им этаж. Из этого она заключила, что молодые поладили, обрели свое заурядное счастье (единственное, которого они достойны) и впредь опасаются разлагающей атмосферы особняка. Поль боялся, что они примут предложение. Он вздохнул с облегчением, когда Элизабет сообщила ему их решение.
– Они находят, что здешний дух грозит испортить им жизнь. Жерар чуть ли не прямо дал мне это понять. Он боится, что наш пример дурно повлияет на Агату. Уверяю тебя, я ничего не выдумываю. Он превратился в своего дядю. Я его слушала и ушам не верила. Только и думала – то ли он разыгрывает пьесу, то ли сам не понимает, что смешон.
Иногда молодожены обедали или ужинали в особняке Этуаль. Поль тогда вставал, выходил в столовую, и вновь воцарялась принужденность, и Мариетта на все это смотрела печальным взглядом бретонки, чуящей недоброе.
Однажды утром все как раз собирались сесть за стол.
– Угадай, кого я встретил? – весело окликнул Жерар Поля, который изобразил вежливый интерес.
– Даржелоса!
– Врешь!
– Правда-правда, старик, Даржелоса!
Жерар переходил улицу. Даржелос чуть не сбил его своим маленьким автомобилем. Он остановился; ему было уже известно про наследство и про то, что Жерар управляет дядиными заводами. Он хотел побывать на каком-нибудь из них. Он знал, что почем.
Поль спросил, изменился ли он.
– Почти как был, может, немного бледнее… Ни дать ни взять брат Агаты. И больше не смотрит свысока. Был очень, очень приветлив. Курсирует между Францией и Индокитаем представителем автомобильной фирмы.
Он привел Жерара в свой номер в гостинице и спросил, видится ли тот со Снежком… ну, с тем парнем, в которого снежок попал… то есть с Полем.
– И что?
– Я сказал, что вижусь с тобой. Он тогда спросил: «Он до сих пор любит яды?»
– Яды?
Агата так и подскочила.
– Разумеется, – запальчиво крикнул Поль. – Яды – это здорово! В школе я мечтал, чтоб у меня был яд (вернее было бы сказать: Даржелос мечтал о ядах, а я подражал Даржелосу).
Агата спросила, для чего.
– Ни для чего, – ответил Поль, – просто чтоб он у меня был, чтоб у меня был яд. Это же так здорово! Мне хотелось бы, чтоб у меня был яд, как хотелось бы, чтоб у меня был василиск или мандрагора, как у меня есть револьвер. Это есть, и ты знаешь, что оно есть, и можешь посмотреть. И это яд. Здорово!
Элизабет поддержала его. Поддержала против Агаты и из солидарности с детской. Ей очень нравятся яды. На улице Монмартр она понарошку готовила яды, запечатывала во флаконы, наклеивала устрашающие этикетки, придумывала таинственные названия.
– Какой ужас! Жерар, они ненормальные! Вы в тюрьму попадете.
Это буржуазное возмущение Агаты было как бальзам на душу Элизабет, оно подтверждало образ мыслей, приписанный ею молодым супругам, аннулируя то щекотливое обстоятельство, что все это она выдумала. Она подмигнула Полю.
– Даржелос, – продолжал Жерар, – показал мне всякие яды – из Китая, из Индии, с Антил, из Мексики, яды для стрел, для пыток, для мести, для жертвоприношений. Он смеялся. «Скажи Снежку, что я не изменился. Я хотел коллекционировать яды – и коллекционирую. На вот, отнеси ему эту игрушку».
Жерар достал из кармана сверток в газетной бумаге. Поль с сестрой изнывали от нетерпения. Агата держалась в другом конце комнаты.
Газету развернули. В ней лежал, завернутый в китайскую бумагу того сорта, что рвется, как вата, темный ком величиной с кулак. Зарубка на нем зияла блестящей красноватой раной. Вообще же он был землистый, вроде трюфеля, и источал то аромат свежевыкопанного дерна, то крепкий запах лука и гераневой эссенции.