Незваные…

Серж убрал нож, надел куртку, застегнулся на все пуговицы, зажал зубами фонарь и, приноровившись, спустился в люк, закрыв за собой крышку. Изнутри тоже имелась механическая задвижка, которая незамедлительно была приведена в действие. Короткий, метров восемь-десять, спуск с уменьшающимся уклоном переходил в горизонтальный пол и завершался ещё одним люком. Это, скорее, была дверь овальной и чуть выпуклой формы высотой более полутора метров. Она тоже имела запоры, но оказалась полуоткрытой. Не издав ни звука, дверь тяжело распахнулась – чувствовалась увесистость и конструктивная основательность – и впустила Сержа. Освещая фонариком дорогу, он переходил из комнаты в комнату, следуя указателям на стенах, пока не попал в довольно просторный зал с рядами крепежей для лавок или стульев. Нечто похожее на конференц– или небольшой кинозал. Кажется, в соответствующей – задней – стене виднелось отверстие для кинопроектора. А если так, то за перегородкой должна быть и будка киномеханика. Безусловно, весь комплекс помещений представлял собой бомбоубежище. Однако никаких признаков посещения этого места людьми, хотя бы изредка, не было. Словно именно об этом сооружении все, кому следовало знать, забыли.

Поразмышляв недолго, Серж оборвал свои мысли короткой фразой, произнесённой вслух и довольно громко:

– Ладно, всё это лирика.

Необычно звучал здесь голос. Очень необычно. Не то чтобы с эхом, или так называемым «эффектом холла», а как-то мертвенно и глухо. Стены тоже, наверное, должны быть «назвученными» по аналогии с намоленными церковными, прежде чем научиться отражать звуковые волны. Не знают они здесь ни голоса, ни пения, ни грохота, ни стука. Не знают и потому молчат. Да просто не умеют говорить.

– Ну вот, опять лирика, – вновь сказал Серж, но уже тише, и подошел к той стене, где мог бы размещаться экран, будь эта комната кинозалом…

2.

Как и большинство стен бомбоубежища, она была оштукатурена и покрашена белой масляной краской. В самом низу, почти у пола, так что сразу и не заметишь, имелась длинная строчка, старательно выведенная простым карандашом с мягким грифелем. Непосвящённый человек вряд ли смог бы её прочитать. Большинство знаков – латинские буквы или их фрагменты, некоторые из которых имитировали жесты азбуки глухонемых; знаки препинания и пробелы между словами заменялись символами, похожими на буквы. Так что внешне надпись выглядела как полная абракадабра.

Но Серж знал эту тайнопись, которой обучил его один товарищ. Это произошло в колонии строгого режима лет 15 назад.

Серж – Сергей Владимирович Полеха по прозвищу Палёный, отбывал тогда наказание по статье 108 ч.2 упраздненного позже УК РСФСР за «умышленное тяжкое телесное повреждение при отягчающих обстоятельствах». Степень вины участников конфликта, в результате которого Полеха оказался на скамье, была спорна, адвокат попался слабенький – уж какого предоставил суд, несмотря на отказ подсудимого от защиты, – а свидетели дела давали сбивчивые и противоречивые показания. Но 8 лет лишения свободы явились итогом разборки в «Малине» – так назывался ресторан, где собирался весь криминальный мир города Саратова, что на Волге.

На зоне Серж водил дружбу, точнее, был в одной семье с неким Шýршей, тульским бандитом, имевшим солидный срок за серию разбойных нападений и одно убийство. Шýрша отличался от других интеллектом, эрудицией и задатками аристократического воспитания. Кроме того, имел за плечами 2 курса экономического института. А Шýршей прозвали за манеру двигаться, ходить – «шуршать», внезапно и незаметно появляться там, где его никто не ждал, и привычку использовать слово «шуршать» вместо «идти»: «Эй, шурши сюда, базар есть…».

Так вот этот Шурша переписывался с одним институтским приятелем с использованием якобы лично придуманной ещё в школе тайнописи – не то чтобы цензуру позлить, а скорее для сокрытия некоторых крамольных высказываний в адрес действующего в стране строя или установленных в колонии порядков.

Шурша, очень сблизившись с Сержем, передал ему свой алфавит и несколько простых правил «правописания и грамматики», когда пришёл срок «откидываться с зоны».

В переписке друг с другом на протяжении трёх лет, пока Серж досиживал свой «восьмерик», шифр очень помогал, когда передавалась информация «сомнительного» содержания. Надо отметить, что цензоры на ППЧ не очень обращали внимание на вкрапленные в письма непонятные словечки или куски предложений, а то и целые абзацы, относя их к дефектам почерка и манере переписки, изобилующей латинскими изречениями, пословицами и цитатами. Надо сказать, друзья очень преуспели в искусстве камуфляжа запретных фрагментов своих манускриптов.

После «отсидки» Сергей Полеха навестил Шуршу, который проживал в Туле. Тот не стал скрывать, что серьёзно болен: какая-то онкология с метастазами в мозг уже давно включила роковой таймер, и по прогнозам врачей оставалось совсем ничего…

Серж несколько месяцев не покидал семью больного друга: пожилую мать, в молодости знатную особу дворянского происхождения, молоденькую племянницу, студентку пединститута, и девяностапятилетнюю бабушку, ещё довольно бодрую и не собирающуюся покидать этот мир. Будучи детдомовцем, Сергей родственников не имел. Ни к кому за свои 34 года, из которых 8 провёл в колонии, привязаться особенно не успел. Ни квартиры, ни семьи, ни мало-мальски постоянной подруги не было. Детдомовских друзей раскидала по миру жизнь. И потому так случилось, что единственными близкими людьми стали Шурша и его немногочисленная родня. Устроившись в строительную контору снабженцем – помогли связи друга, – Полеха нёс в дом неплохую зарплату и кой-какие левые доходы, никак не обделяющие фирму. Директор сам подсказывал, на чём можно «наварить» лишнюю копейку. Мать и все домочадцы Шурши тепло и с благодарностью принимали Сержа, его всестороннюю помощь семье, и умирающий сокамерник в последние дни своей жизни доверил другу необычную тайну.

…Полехе пришлось лечь животом на пыльный бетонный пол, чтобы прочесть надпись, – так низко она располагалась на стене. Он живо представил себе, что именно в этой позе лежал когда-то, а точнее 34 года назад, автор, старательно вырисовывающий каждый символ.

«Здорово, потомок! Пришёл? Понимаешь, что здесь написано? Значит, нас уже нет на свете. Тогда всё, что найдёшь, – по праву твоё. Слева от стены дверь. Там коридор. Иди по нему и заходи в третью дверь справа. В этой конуре четыре заначки (по числу главных паханов шоблы Кабана). Смотри внимательно на пол, бери лом и работай. Лом в будке киномеханика. Привет семье, не кашляй! 1973 год».

Серж встал, быстро прошёл в указанном направлении, на ходу отряхивая одежду. «Конура» представляла собой какое-то подсобное помещение в несколько квадратных метров. Никаких коммуникаций, ниш, вентиляционных отверстий не было – голые стены, ровный потолок и пол.

Луч фонаря тщательно прошёлся по поверхности пола. Он не был однороден. В левом дальнем от двери углу зияло круглое отверстие с рваными краями грубо проломленной бетонной стяжки. Яма с полметра глубиной была пуста. Только горстки земли вокруг, побелевшие от пыли. Остальная поверхность бетона имела явные следы вмешательства уже после «сдачи объекта». Идеально ровное во всех помещениях покрытие здесь не отличалось безупречностью. Бетон, очевидно, вскрывался не раз и заливался вторично. Структура цементных заплаток выделялась на фоне «материнской» основы. Серж побил пяткой в нескольких особо подозрительных местах, потушил фонарь, чтобы раньше времени не сели аккумуляторы, и закурил.

– Серега, слушай меня внимательно, – начал Шурша, когда Полеха вколол ему очередную дозу промедола. Пара кубиков алкалоида опия давала отдышку от невыносимых болей на час-полтора максимум. – Сядь рядом, не гоношись. Писец мне, братишка, время моё вышло. Так и не успел ни хрена… Ну да ладно, пусть там…, – Шурша облизнул пересохшие губы и посмотрел на потолок, – хоть что-то есть. Только это и успокаивает. – Он тронул иссушенной рукой уголок выглядывающей из-под подушки книжки с золочёной надписью «Евангелие». – Грехи все отмолил, вроде. Прощения не жду, но прошу, неустанно…, у всех. Сел? Не шурши и слушай.