Страница 10 из 13
Он все время смеялся от радости, а ей от этого озвученного счастья было так больно, что сердце рвалось на куски. Кровавые лохмотья в груди… Даже после аварии Инга не испытывала подобного: тогда внутри было больше пустоты, смешанной с ужасом. Растерянность. Точно она очутилась в другом мире, или даже на иной планете, и понятия не имеет, как здесь дышать. Но постепенно научилась этому…
В той реальности, с которой она смирилась, ее соседи сегодня запускали бумеранг… Философская игра, если разобраться: что запустишь в мир, то к тебе и вернется. Стремительный серп, ловя солнечные блики, проносился к лесу и, поймав сосновый дух, торопился донести его хозяину. Крепкая рука ловила его так уверенно, будто Роман воспитывался среди туземцев. Его только слегка отбрасывало назад, и он хохотал от того, что никак не мог выдержать напора маленького бумеранга, не дрогнув. Ему это казалось забавным…
– Ура! – каждый раз вскрикивала Лидочка.
Но сама не пыталась повторить подвиг мужа. Да и он еще не натешился в тот момент, когда Инга выглянула из окна, через которое за ними наблюдала Соната. Это было уже ближе к обеду, а с утра на лужайке никого не было, похоже, этот Роман иногда все же работал.
Для нее работой было только общение с кабинетным «Бехштейном», дожидавшимся ее в питерской квартире. Его бархатный, густой звук Инга не променяла бы ни на какой. И ей верилось в слухи, которые ходили с конца Второй Мировой, о том, что американцы разбомбили знаменитую немецкую фабрику по производству роялей по заказу собственной фирмы «Стенвей», которой не терпелось уничтожить конкурентов. Ведь добиться от них секрета добавок, которыми немцы кормили овец, из чьей прессованной шерсти и делали молоточки, ударяющие по струнам рояля, американцы не смогли.
Но им с Михаилом, который по понятным причинам был неравнодушен ко всему немецкому, казалось, что в мире просто нет рояля, который мог бы соперничать с «Бехштейном». Его звуки были напоены светом и мраком, негой и страстью: нежность на шелковых простынях; капли утренней росы, воспаряющей к прозрачной ряби облаков, похожих на золотистые пластинки слюды; звон бурной, ледяной реки, с берегов которой перекрикиваются юные горянки; и крепкий кофе, возвращающий к жизни…
Стоило Инге сделать быстрое глиссандо по всему диапазону, и кровь ее начинала бурлить от нетерпения, будто перед ней приоткрывалась дорога в другое, волшебное измерение, и необходимо было успеть, проскочить, добежать! Это и был и труд до полного истощения, и экстатический восторг, и ощущение полноты бытия.
И всего этого она лишилась… «Игра в бисер», которую Инга пыталась перечитать, не увлекала, как и ничто другое. Она могла часами смотреть на одну страницу, не разбирая слов, не понимая написанного. И физически ощущала, как жизнь уходит от нее, ссылаясь на трагический возраст: тридцать семь лет для художников – время гибели. Даже, если тебя при этом не хоронят. Если ты продолжаешь переворачивать страницы книги, которая не может увлечь, потому что внутри тебя нечем увлечься…
А потом, точно взрывом, ее выбросило из кресла и притянуло всплеском хохота за окном. Инга бросилась к нему, как к единственной оставшейся отдушине, но успела опомниться за шаг до того, чтобы стать видимой соседям.
– Да что со мной? – вырвалось вслух. – Этих людей даже уважать невозможно, а я свою жизнь ставлю от них в зависимость?! Еще чего…
Она попыталась вспомнить, что говорил о Романе ее муж. Кто он там? Мороженщик? На детях наживается, чтобы одной недоразвитой девочке устроить рай на дому? И за что ей такое презренное счастье? Чем заслужила? Разве это от ее исполнения Бетховена у людей в глазах блестели слезы? Разве она часами билась над одним пассажем, потому что не позволяла себе небрежности? Что она вообще сделала в этой жизни?!
Вытянув шею, Инга выглянула из окна, и увидела, как обняв Лидочку сзади, Роман учит жену запускать бумеранг, заводя ее руку чуть назад и вместе с ней делая плавное движение. Потом, закрыв ее собой, он встретил вернувшееся летучее крыло, и ловко поймал его. Лидочка захлопала в ладоши, смеясь от радости.
«Совершенная идиотка, – подумала Инга. – Странно, что на лице – никаких признаков даунизма… Видимо, это не всегда проявляется».
– Молодежь развлекается! – крикнул Деринг снизу. – Посмотри на них. Одно удовольствие.
Ее так и резануло: «Молодежь!» Да этот Роман, скорее всего, ее ровесник! Но Михаил так и норовит причислить жену к своему поколению, уравнять их в праве на жизнь. А ведь она тоже могла бы запустить этот чертов бумеранг! И у нее получилось бы куда лучше, чем у Лидочки, с ее детскостью во всем, даже в движениях. Угловатая, неловкая, все еще подросток, хотя ей, возможно, уже далеко за двадцать.
– Педофилия какая-то, – пробормотала она, отвернувшись. – Ведь его наверняка волнует то, что с ним в постели, по сути, ребенок… Он так боится настоящих женщин?
Независимая от ее желания усмешка скользнула по губам. Инга поймала ее и скомкала. Никаких мыслей не должно быть об этом человеке, и помыслов никаких.
«Что с того, что я больше подошла бы на роль хозяйки такого дома? Если по совести: разве я не заслужила именно такой жизни – в красоте и достатке? А не этого прозябания на убогой даче в размышлениях: что приготовить на обед?» – ей были отвратительны эти претензии, непонятно к кому обращенные, но они уже возникли и царапнули по сердцу.
– Я больше не могу, – пробормотала она, обращаясь к Соне, вновь угнездившейся на ее коленях. – Я должна вырваться отсюда.
Бросив книгу на кресло, Инга пересадила кошку и быстро натянула легкий спортивный костюм. Вытащила из коробки белые кроссовки, которые еще не надевала, и собрала волосы в хвост. Деринг любил видеть на ней платья, наверное, поэтому она все чаще натягивала джинсы…
– Где мой велосипед? – крикнула она, сознавая, что Михаил уже вернулся к себе и погрузился в работу. Значит, она мешает сейчас, чего никогда себе не позволяла.
Сбила его с ритма, но ответа дожидаться не стала, сбежала вниз и отворила дверь в большую кладовую. Припасов там было немного, зато хранился всякий хлам. Складной велосипед она отыскала в дальнем углу, и, рискуя испачкаться, вытащила его на веранду. Колеса за зиму совсем выдохлись, пришлось накачать их. Яростно работая насосом, Инга спиной почувствовала приближение мужа.
– Ты собралась покататься? – спросил Михаил как-то настороженно.
– Что в этом особенного? – она закрутила крышечку одного ниппеля и взялась за переднее колесо.
Потом протерла пыльные рамы и спицы, а сиденье особенно тщательно. Это было мягким, Инга выбирала его тщательно, помня, что в детстве самым мучительным было его неудобство.
– Когда тебя ждать? – Деринг заглянул ей в лицо. Наверное, хотел убедиться, что она вообще намерена вернуться.
Инга улыбнулась:
– Не думаю, что я отправлюсь в кругосветку.
Ей уже стало легче оттого, что она занялась хоть чем-то, и это никак не было связано с кухней.
– Я буду здесь, – заверил он.
У нее чуть не вырвалось: «А куда ты денешься?!» В первые годы опасалась того, что «денется». Не до дрожи, но все-таки было неприятно думать о том, что Деринг может вернуться к семье, или встретить другую студентку – еще более яркую, более талантливую. А когда убедилась, что более быть не может, как-то успокоилась. Что ей дало такую уверенность? Наверное, Михаил и дал… Теперь это уже забылось.
– Тебе помочь?
– Чем? – рассмеялась Инга. – За багажник подержать? Благодарю, я обхожусь без этого с шести лет. Меня мама всему научила.
– Ты из семьи потомственных феминисток, – сказал Деринг ей вслед, и она увезла с собой эту фразу, чтобы по пути оценить ее справедливость.
Погибшая Сонечка, оправдавшая материнские надежды Танечка, ставшая лучшим в Ленинграде педагогом по вокалу, Ингина мама, работавшая концертмейстером у прославленных певцов, – все они были женщинами незаурядными. Но способности их словно накапливались десятилетиями, чтобы в ней, Инге, взорваться настоящим фейерверком. И она была благодарна одаренным и трудолюбивым девочкам своего рода, тем, кого Михаил так уничижительно назвал феминистками. Хотя вовсе не их вина была в том, что мужички им все попадались какие-то завалященькие, быстрорастворимые в туманной дали, и женщинам одной с Ингой крови приходилось рассчитывать только на свои силы. И на музыку, которая давала им пищу любого рода.