Страница 5 из 47
Теперь на поверхность поднимался медленнее по причине возникшей слабости, неприятно забулькавшей в желудке, попавшей через ноздри соленой воды.
Надежда что-то кричала, но пес крепко уяснил, что надо, необходимо выполнить приказ, все остальное потом.
С каждым разом нырять становилось труднее, но Рваное Ухо не мог вернуться ни с чем и продолжал опускаться ко дну.
Надежда кричала, затем поплыла к собаке, а та все ныряла, ныряла, пока еще были силы, глаза не затмил туман. Но силы иссякли, лапы стали непослушными, явилось незнакомое прежде безразличие. В глубине гаснущего сознания оставался закон: нельзя, ни в коем случае нельзя возвращаться к хозяйке без брошенной вещи, надо, во что бы то ни стало необходимо отыскать, принести вещь.
И пес снова нырнул. В последний раз.
Вода сомкнулась над ним, захлопнулась, как дверца автомобиля, которую не забывал запереть Яков, когда приезжал на рынок и уходил к торговым рядам…
Надежда сидела, бессильно опустив руки. Ничего не видя, смотрела в одну точку, на море. Мокрые волосы закрывали лицо, с волос стекала вода, образовывая у ног небольшую лужицу – маленькое море, которое быстро впитывал песок.
– Не береди душу, не расстраивайся, все равно не взяли бы с собой, а один на берегу он вскоре бы сдох, – успокаивал Яков.
Надежда снизу вверх посмотрела на Якова совсем так же, как на него смотрел Рваное Ухо, и ничего не ответила.
– Следующим летом купим походную газовую плитку, иначе замучимся с костром.
Надежда стала и, как слепая, поднялась на холм намытого в бурю песка.
– Ты куда? – удивился Яков. – Если в поселок, то хлеба достаточно.
Надя была уже на холме. Шаг, другой по сыпучему склону – и скрылась за дюной.
К мысу, где оставались палатка, машина и Яков, она не вернулась. И Яков долго ломал голову над вопросами: зачем ушла, отчего ничего не объяснила на прощание? И, главное, как без единого гроша доберется до города и далее до Волгограда?
Что за краем земли?
И у птицы есть родина, и у моря есть течение, и у ночи есть конец, и у племени есть счастье.
Глава первая
С некоторых пор (точнее, со дня прилета в Нарьян-Мар) Галка Сорокина видела во сне одно и то же – как мельтешит с подносом между столиками ресторана, больше похожего на обычную на Большой земле столовую, принимает заказы, получает на кухне шницели, отбивные, салаты, в буфете спиртное, несет все клиентам, вокруг нескончаемый гул голосов, звон вилок, бокалов…
Когда просыпалась, чувствовала себя невыспавшейся и снова ругала за излишне поспешное решение лететь чуть ли не на край земли, где сразу за городом тундра, заканчивающаяся Печерским морем и далее Ледовитым океаном. Нарьян-Мар был деревянным от тротуаров до домов, название переводилось как «К р а с н ы й». К концу первого месяца на новом месте все наскучило, особенно осточертела работа официантки, но другой с девятью классами было не найти, тогда и стали являться однообразные сны. Если прежде Галка спала как убитая, даже пушкой под ухом не разбудить, то теперь стала вставать по утрам с тяжелой головой, с прескверным настроением, которое не покидало целый день.
«Ранехонько шалят нервишки, что будет, когда повзрослею? – думала Галка. – Напрасно пошла в официантки, лучше бы шила т о р б а з а и м а л и ц ы из оленьих шкур – за швейной машиной голову не дурманят запахи соленья, водки, супов, не надо то и дело одергивать клиентов, норовящих ущипнуть или погладить… Наврали, а я, дуреха, поверила, будто в ресторане буду при чаевых и сыта – не придется тратиться на продукты, готовить себе…»
Крутиться приходилось с пяти вечера до часу ночи, затем сдавать выручку, помогать на кухне мыть посуду и усталой, как говорится без задних ног, возвращаться в общежитие.
В конце смены было единственное желание: поскорее добраться до кровати, сбросить одежду и с головой накрыться одеялом.
На второй месяц житья-бытья в Нарьян-Маре Галка стала ругать себя за скоропалительное решение покинуть Большую землю (так называлось все, что лежало за пределами Ненецкого национального округа), прилететь в малоземельную тундру с островками жухлой травы, илистыми ручьями, мхом, небольшими озерами – дальше начинался океан.
«Далеко же тебя, Сорокина, занесла нелегкая, аж на край земли. Почему не жилось в Осиповке? Что из того, что работа лишь на ферме, все парни пьющие, танцы в клубе раз в месяц, телевизор ловит только одну программу, в медпункте одна медсестра, до райцентра трястись три часа? Живут же другие, не срываются, не уезжают черт-те куда в неведомые края…»
Осиповку с матерью вспоминала часто, в селе был дорог каждый бугорок и деревцо, даже собачонка, не говоря про сельчан от мала до велика.
Когда уезжала (казалось, ненадолго), простилась с матерью, сестрой, всплакнула, обещала собрать деньжат на покупку коровы, верила, что ожидает интересная жизнь и счастье, к которому стремится каждая девушка. Не желала слушать односельчан, особенно старых, которые пугали, будто в городах легко пропасть ни за грош, ступить на худую тропку, откуда дорога в гулящие или тюрьму. «В Осиповке не жизнь, а сплошная смертная мука, хоть в петлю лезь или пей уксусную эссенцию… Останься там и стала бы старой девой – ни мужа, ни детишек, никакой надежды на счастье, будущее…»
Как все девушки, Галка очень хотела рано или поздно (лучше, понятно, поскорее) встретить голубоглазого, в два метра роста, широкоплечего блондина, кто защищал бы, не брал в рот спиртное, на кого можно во всем положиться, главное, влюбиться очертя голову без памяти, и он в нее тоже.
При прощании обещала матери писать, слать деньги (все выполнила) и укатила в райцентр, оттуда в Архангельск, который оглушил гудками машин, звоном трамвая, удивил толпами людей, асфальтом, магазинами с невиданными в Осиповке товарами, набережной Двины. На все смотрела широко распахнутыми глазами, завистливым взглядом провожала длинноногих в коротких юбках белокожих ровесниц, наряженных исключительно в импортное.
В бюро по трудоустройству бегло взглянули на школьный аттестат и в связи с отсутствием прописки предложили временную работу уборщицы.
Выбора не было, и на следующий день Галка подметала, мыла полы, выносила мусор из кабинетов. Зарплату положили не ахти какую большую, но хватало на пропитание и оплату угла у бабульки, запретившей приводить ухажеров, прикладываться к бутылке. В ответ Галка побожилась, что еще ни разу не брала в рот спиртное, а ухажеров и в мыслях не держит.
В середине лета учреждение неожиданно закрылось, всех уволили, бабка потребовала освободить угол, так как нашла выгодного жильца с юга, привозящего на рынок инжир, гранаты, курагу.
Следовало искать новую работу, а с ней крышу над головой. Поспешила улететь в Ненецкий край, где, как обещали, всякой работы завались по причине скудости рабочей силы, требуются разные специальности и, главное, большая нехватка женского пола, выходит, раз плюнуть выйти замуж, надо только не проглядеть свое счастье.
«Плохо, что я не хваткая, не нахальная, застенчивая, не чета другим, кто умеет не выпустить из рук, потащить в загс понравившегося. Худо, что родилась слишком тихой, не верчу юбкой, не строю глазки – хорошо бы стать чуть смелее…»
Заполярный городок встретил с безразличием. Работы, действительно, было много, но вся для специалистов с дипломом или большим стажем, разрядом. Нашлось место машинистки в редакции газеты «Красный тундровик», но, на свою беду, Галка не умела печатать. Была свободная вакансия завхоза в школе-интернате, где учились дети оленеводов, но восемнадцатилетней не могли доверить уголь в котельной, постельное белье, мебель и прочее имущество. Предложили работать курьером, гардеробщицей, телефонисткой, почтальоном, наконец, официанткой, и Галка выбрала последнее.