Ушли, чтобы остаться

Никифоров заголосил, бросился к дверце, выскочил наружу и стал баюкать раненую кисть:

– Взбесился! Немедленно пристрелить!

Банзай ревел, бросался на клетку, скалился, желая отплатить обидчику.

С опозданием появился еле стоящий на ногах из-за высокой температуры Свободин. Войдя в клетку, погладил Банзая по загривку:

– Зачем безобразничаешь? Прежде такого за тобой не водилось. Сильно обидели?

Когда медведь успокоился и его увели с манежа, дрессировщик обернулся к Никифорову:

– Чтоб духа твоего больше тут не было!

Никифорову сделали перевязку – рана была неопасная, царапина зажила за считанные часы. Берейтор собрался жаловаться на руководителя аттракциона в местком, дирекцию, даже подать в суд, но вовремя одумался.

Свободин остыл, искать в середине сезона нового опытного, умеющего обращаться с хищниками помощника было делом долгим, трудным, перестал поручать Никифорову проводить репетиции, поручал лишь кормить зверей, мыть их струей из шланга, чистить клетки.

Некоторое время в цирке обсуждали нападение медведя на берейтора. Одни артисты осуждали Банзая, так как признавали только болевой метод дрессуры, когда способности животного будят страхом, болью, другие доказывали, что ласка дает несравненно больше результатов, зверь не должен ожидать от хозяина агрессии, полностью доверяя дрессировщику, показывать больше трюков. Что бы ни говорили, но Банзай еще долго оставался недоверчивым, работал из рук вон плохо, ошибался в исполнении приказов или отказывался их делать. Пришлось Свободину перейти на репетиционный период. Начал с азов, и постепенно Банзай поверил, что хозяин – друг, за ошибки не сделает больно, не надо опасаться промахов – коль случатся, следует повторить трюк. Спустя месяц аттракцион вернулся в программу, но, к огорчению Свободина, Банзай нет-нет да вспоминал конфликт с берейтором, становился неуправляемым.

– Перестань перед выходом портить Банзаю настроение, – потребовал у помощника Свободин.

– Я что, я ничего, – оправдывался Никифоров.

– Убирай клетки во время представления, а не при медведях. И проверяй конину: в прошлый раз привезли с душком.

– Может, медведям антрекоты давать?

Дрессировщик не ответил, вместе с берейтором покатил клетку по закулисному лабиринту к форгангу.

И был апрель, и было воскресенье, и в цирке давали еще два представления.

Долгая ночь сорок первого

Это случается каждый раз, когда ночью в поезде в настойчивый перестук колес неожиданно врывается бессонный гудок паровоза. Как от толчка, я тотчас просыпаюсь и вновь все вспоминаю, точно с летней ночи сорок первого года не минуло более полувека, словно все произошло вчера…

Состав тащился по равнинам, сквозь леса, мимо деревень, подолгу простаивал в городах у водокачек, пропуская воинские составы, и сколько еще часов, точнее, суток ехать до конечного пункта, не ведал никто из работников детского дома, сопровождавших в эвакуацию своих воспитанников, а с ними детей комсостава Красной Армии. Когда воспитательницы спрашивали угрюмого проводника с деревянной ногой: «Когда прибудем в Сталинград?», в ответ проводник плевался и так далеко посылал фашистов, что женщины смущенно отворачивались. Ничего вразумительного не мог ответить и начальник состава.

Шло к концу невыносимо жаркое лето. На запад проносились платформы с зачехленными орудиями, танками, полевыми кухнями, теплушки с красноармейцами, на восток спешили (или плелись, как мы) составы с заводским оборудованием, беженцами. Я был в их числе и бережно хранил в кармашке подаренную отцом перед уходом на фронт звездочку с командирской фуражки.

Стоило нашему составу замереть на очередной станции, как среди взрослых возник ропот:

– Везем более пятисот детей дошкольного возраста, все измучились, устали питаться всухомятку!

– Где раздобыть уголь, чтобы вскипятить в титане воду?

– Что будем делать, коль начнутся болезни?

– Хлеб на исходе! На остановке отыскала на вокзале ларек, подала продуктовые карточки, а мне в ответ: «Посторонних не обслуживаем»!

Старшая в вагоне отдала указание запастись свежей, обязательно кипяченой водой, отправилась отоваривать карточки на хлеб, жиры, сахар, разрешила вывести детей на прогулку:

– Вначале старшую группу, затем младшую. Гулять возле вагона и ни шагу в сторону.

– Гулять! – пронеслось среди малышей, и не прошло пары минут, как детские голоса огласили чахлый пристанционный сквер, где листья деревьев покрыла копоть паровозных топок. За несколько суток пути мы все отвыкли, соскучились по неподвижному миру, казалось странным, что под ногами не перестукиваются колеса, не пахнет гарью, не дрожат полки, стены. Все стали излишне шустрыми, шаловливыми, какими были до посадки в состав, скакали на одной ноге, смеялись, спорили, даже задирались. Но вскрикнул гудок, и взрослые с поспешностью загнали обратно в вагон. И вновь за окнами плыли перелески, поля, телеграфные столбы с сеткой проводов, снова хныкали, ссорились из-за места, игрушки…

Bo время одной остановки на носилках унесли воспитательницу тётю Варю. Перед прощанием она попросила нас не высовываться в окна, не убегать в тамбур, а с Никодимова взяла честное слово не обижать младших. Больше тетю Варю мы не видели, ее заменила девушка с пионерским галстуком.

– Разве взрослые бывают пионерами? – удивился Никодимов.

– Редко, но бывают, – улыбнулась девушка. – Например, я, вожатая.

– У меня есть звездочка! Вот! – похвастался я и показал отцовский подарок.

– Можешь носить, ты же октябренок, – разрешила вожатая и поинтересовалась, чем мы занимаемся.

Со всех сторон посыпались ответы:

– Спим и едим!

– Рисуем!

Один из малышей пожаловался на Никифорова:

– Сережка задирается!

– Это никуда не годится, – заключила вожатая, усадила нас вокруг себя и стала рассказывать сказку про Мальчиша-Кибальчиша, которую я слышал от мамы, поэтому незаметно отступил в коридор, оттуда в тамбур, где беседовали проводник с поварихой.

– Который уж день всухомятку детишек кормим. Не на чем сварить крупу, макароны. Детишки не жалуются, но вижу, что хлеб с джемом осточертел. Без жидкого желудки заболят…

– Так приносят же кипяток, пусть дуют чай, – посоветовал проводник.

– Чай не еда, чаем запивают еду.

– Доберетесь до Сталинграда, там уж отъедятся. Твой-то воюет?

– Не один, а с сыном. Сердце болит: с дороги отец прислал открытку, а сын молчит.

– Видать, не до писем.

– Лишь бы живы остались… – Торопили с отъездом, еле узел с необходимой одежкой собрала. На вокзале долго ждали поезд, хотела домой сбегать, пальто с шалью забрать, да не успела.

– Война до зимы кончится, погоним ворогов обратно в ихнюю Германию…

Я не стал дальше слушать, вернулся на выделенную мне с Никодимовым полку, положил голову на чемодан, на котором химическим карандашом мама написала нашу фамилию, прижался щекой к дерматиновому боку и стал вспоминать, как прощался с мамой, как она целовала, просила хорошо вести себя… Глаза стали слипаться, и я заснул, пока Никодимов не толкнул в бок:

– Вставай, не то кашу проспишь. Я уже съел. Вкусная каша – за уши не оттащить. Военные одарили, их вагоны рядом с нашим стояли, у них кухня что надо.

Со сна я не сразу понял, где нахожусь, куда подевалась мама, просившая не потерять шапочку-испанку, носовой платок. Когда понял, что мама приснилась, глаза стали мокрыми. Никодимов не позволил зареветь, хлопнул по плечу. Он был старше на целых два года, на шестилетних смотрел сверху вниз, чувствуя свое превосходство, иногда отвешивал подзатыльники. Мы заслушивались, когда в отсутствие рядом взрослых затягивал бесшабашную песню про Любку-дешевку, хотя в песне было много непонятных слов, быстрее всех он справлялся с завтраками, обедами, ужинами, жаловался, что не насытился, и мы делились пайками.

– Не хнычь, ты же не девчонка. Во сне плачь, а как проснешься, молчи. Бери ноги в руки.