Страница 4 из 7
Боль
– Поставь, поставь же наконец-то мне кубик морфия, умоляю, поставь… – орал он жене, корчась от боли в верхней половине живота.
Боль была дичайшей и разрывала его всего, начиная с живота и кончая каждой клеточкой его измученного тела. Обострение язвы двенадцатиперстной кишки мучило его уже третий месяц, и ночные боли, достигающие апогея к середине ночи, измотали его напрочь. Он с ужасом думал, что два флакона морфия сульфата по 50 миллиграммов могут когда-то закончиться, и тогда ужас болей не позволит ему не только работать, но и жить. Жена категорически отказывалась делать ему инъекцию, чем приводила его в бешенство.
– Ты что, не понимаешь, что я сейчас загнусь, дура?! Дай мне немедленно морфий, я сам уколюсь!
Жена же, проявляя непонятную ему тупость, пыталась его успокоить.
– Милый, любимый мой, я сейчас позвоню Виталию Николаевичу, пусть он приедет и разберется, в чем дело. Что, если у тебя наступает перфорация или пенетрация язвы, и морфием ты смажешь всю клинику? И тогда – перитонит, ты это хоть понимаешь?..
Но он ничего не хотел понимать – боль, становящаяся все более невыносимой, превращала его в существо, теряющее разум. Он с ужасом думал, что очередного болевого приступа ему не пережить – сойдет с ума или просто умрет. Дикая внутренняя дрожь заставляла хаотично метаться по постели. Самым сильным сейчас было желание с диким криком убежать в ночь, на улицы темного города.
Разрывающий черепную коробку телефонный звонок был как удар электротока по обнаженным зубным нервам. Его пробило холодным потом.
– Любимый, звонят из клиники…
Собрав последние силы, он взял в руки телефонную трубку.
– Тарас Николаевич, доставили ребенка пяти лет, с травмой селезенки, прооперировали – удалили селезенку. Но через два часа после операции он скинул давление и дал остановку. Мы завели сердце сразу же и срочно подали его в операционную. Сейчас начинаем релапоротомию, за вами выслали машину.
– Хорошо, еду.
Он присел на краешек кровати, и слезы медленно покатились по щетинистым впалым щекам. Иссиня-черные круги под глазами делали его похожим на труп. Сердце бешено стучало, руки и ноги были ватными и не слушались его. Жена начала молча подавать одежду. Сама надела ему носки. Он, как в замедленной киносъемке, облачался в брюки, майку, вязаный свитер. Его мутило, тошнило. Периодически сознание уплывало в ночь. И он, с ненавистью глядя на жену, думал, что такого бессердечия, жестокости и предательства он ей никогда не простит. Вместо того чтобы сказать коллегам, что он тяжело болен и не может даже двигаться, она посылает его в морозную, зимнюю ночь, при этом не сделав спасительной инъекции. Нет, такое не прощается. А ведь она тоже врач, и как ей не понимать все происходящее с ним.
Он с ужасом думал, что очередного болевого приступа ему не пережить – сойдет с ума или просто умрет.
Машина пришла довольно быстро. В полушубке и валенках он спустился во двор. У подъезда стояла больничная «санитарка». Сесть в кабину он отказался, выбрав холодный грузовой отсек. Как ни странно, с каждой минутой боль потихоньку отпускала, и, когда он входил в операционную, мысли были абсолютно ясными. Только слабость периодически вызывала легкое головокружение и тошноту. Все, как всегда, было банально и трагично. В первые часы после операции с корня удаленной селезенки слетела лигатура, массивное кровотечение, остановка сердца. К моменту его прибытия ситуация оставалась еще нестабильной. Благо дежурный реаниматолог моментально уловил все нюансы происходящего – его правильные и грамотные действия спасли ребятенка. В животе у ребенка было около семисот миллилитров крови. Артериальное давление стремилось к нулю и с трудом удерживалось на фоне высокого темпа введения растворов и применения кардиотоников и вазопрессоров. Хирургам наконец-то удалось перевязать ножку удаленной селезенки. У анестезистки оказалась одинаковая группа и резус крови с ребенком, так что пятьсот миллилитров свежей и теплой крови полностью стабилизировали ситуацию. Операцию заканчивали уже при устойчивом давлении и нормальном пульсе. К восьми часам утра ребенок пришел в сознание, но продолжал находиться на искусственной вентиляции легких. Все должно было закончиться благополучно.
А далее – обычный рабочий день, плановые наркозы, работа в реанимации и много-много черного кофе. В пять часов вечера, когда он уходил домой, ребенок дышал сам, был в ясном сознании и держался за руку сидевшей рядом с его кроваткой матери.
Дома он попросил у жены морфий и молча при ней вылил его в унитаз. Теперь-то он смог реально оценить все, что с ним произошло.
В декабре в составе команды из своего госпиталя он двадцать дней работал на землетрясении в Армении. Они работали совместно с бригадой врачей из Сиэтла. И когда американцы уезжали, они оставили им массу медикаментов, в том числе и флаконов десять морфия сульфата по 50 мг в каждом. Он забрал себе два. Тяжелейшая (и физически, и морально) работа, а также простуда подкосили его в последние два дня до завершения спасательных работ. У него страшно разболелись зубы. Армянские стоматологи, не мудрствуя лукаво, удали два верхних коренных зуба. Но боль не только не утихла, но и еще более нарастала. Алкоголь и наркотики придушили ее лишь немного. И только по прилете, в родной клинике, ему поставили наконец-то верный диагноз: невралгия тройничного нерва. Иглоукалывание и специфические препараты сняли симптомы через неделю, но обострилась язва. Тогда он стал потихоньку подкалывать внутримышечно по кубику морфия на ночь. Но к вечеру язвенные боли обострялись – самолечение морфием затянулось на месяц.
Превозмогая страшную боль, он ехал глухой морозной сибирской ночью спасать маленького человечка.
В ту ночь жена все поняла. И неизвестно, как бы все закончилось, если бы не тот ночной вызов. Он просто переломался на сухую.
Кот
На переговоры в один из крупнейших банков Москвы (по поводу открытия кредитной линии на поставку химикатов в Африку) я решил поехать с Димкой. Мы вместе служили последние пять лет после московской академии, вместе увольнялись, вместе пришли в корпорацию. Он отвечал за техническую сторону сделки, я, как всегда, за финансовую схему – простую и старую, как мир. Сумма контракта была семь миллионов долларов США.
Африканцы выставляли нам аккредитив в любой из указанных нами банков, и, при выполнении поставки на условиях FOB, деньги автоматически становились нашими. При всех удачных слагающих мы зарабатывали около семнадцати процентов. Деньги проводились через нерезидента, так что после шести процентов налога в стране резидента и вычета всех слагающих (взятки африканцам и нашим чиновникам) мы получали порядка миллиона двухсот тысяч. Правда, было одно большое «но»: мы не могли воспользоваться деньгами на аккредитиве. Своих оборотных в таком объеме у нас, естественно, не было. А посему на время прохождения товара нам был нужен технический кредит на 28 банковских дней. Предварительные переговоры с банком были проведены, документы поданы в кредитный комитет, и нас пригласили на последнюю беседу с руководителем кредитного отдела.
Из-за стола переговоров встал человек, безумно похожий на Аркадия – бравого майора, с которым я не раз пересекался в своей капитанской молодости лет пятнадцать назад. Он был храбр, умен, в совершенстве знал химию и, конечно же, химзащиту. Аркашка был бы первым кавалером гарнизона, если бы не изумительной красоты жена – вся ему под стать. А еще он был дипломатичен до тошноты и, видимо, поэтому и ушел от нас в военно-дипломатическую академию, или иначе ГРУ. Да, это точно был он. Но, господи, что делают с людьми годы и беды. Из статного красавца, с черной копной непокорных волос и отличной выправкой, Аркадий превратился в сутулого банковского червя с глубокими залысинами и печальными, как у бассета, глазами.