Шесть дней

Сашина мама всегда была рачительной женщиной и потому в дороге редко что-то покупала, все необходимое она брала с собой. Чайные пакетики, термос, кипятильник, вареную картошку, сосиски, колбасу кругляками, ветчину, яйца, мягкие бананы, яблоки с коричневыми подтеками, нарезанный кусками торт «Ленинградский» – все это она умудрялась сложить в аккуратную кожаную сумку, которую сама несла до вокзала, приглядывая одновременно за сыном и мужем. Она всегда следила за временем и никогда никуда не опаздывала, а больше всего в людях не любила безответственность. Своим характером, даже не желая того, она изводила себя и близких и мучилась от окружавшего ее несовершенства.

Достав бутерброды и термос, Саша поужинал в тишине – солнце за окном почти исчезло, а тени достигли горизонта. В детстве он любил смотреть в окно и, пока мама читала какую-нибудь книгу в мягком переплете, пока разгадывала кроссворды, мог часами наблюдать за уносящимся пейзажем, то засыпая, то опять просыпаясь: его завораживало, что поезд мчится посреди неизвестности, как бы выхватывая из небытия отдельные картины и показывая их ему. Порой он думал, что ни за что на свете не согласился бы жить в одной из глухих деревенек, мимо которых проносился поезд, а иногда, наоборот, хотел поселиться там – особенно когда в окне уже виднелись горы, тут и там усеянные крохотными белыми домиками.

Умение занять себя делом пригождалось Саше. Маме требовался отдых, так что в меру собственных сил она старалась расслабиться, а отца рядом не было – он с ними почти никогда не ездил на юг. Путевки маме давали только на двоих, доплачивать за поездки отец не хотел, поэтому оставался дома, беря дополнительную работу или отправляясь к теще в деревню. С попутчиками мама не заводила дружбу, не желая тратить времени на разговоры, и поэтому Саша тоже редко общался с детьми случайных соседей.

Вспоминая все это, он задремал, а когда проснулся, то не сразу понял, где находится: в купе было темно, лишь уличные фонари скользили по стенам: раз-раз, раз-раз, раз-раз. Вдруг на столик опустилась рука со стаканом воды, и Саша понял, что напротив него кто-то сидит – это была женщина, она смотрела прямо перед собой и была одета в темную водолазку и свободный черный кардиган: на виду оставались только ее лицо и тонкие кисти рук.

– Вы кто? – откашлявшись, спросил Саша и поправил на себе одежду.

– Лена, – неуверенно сказала она. – Да, определенно, Лена. Приятно познакомиться. – Она привстала, одернув водолазку, и протянула ему руку. – А вы как же? Как вас зовут?

– Александр.

Поезд замедлил движение, и на короткое мгновение в купе установилась абсолютная тишина, что казалось невозможным.

– И что же вы здесь делаете? – спросила она, а потом сама усмехнулась нелепости вопроса. – Вернее, я хотела спросить: и куда вы едете?

– Забавно. Вообще это я хотел вас спросить: и что же вы делаете в моем купе?

– В вашем? То есть все-таки проводница перепутала и поселила меня не туда. А я и не посмотрела на номер – куда сказали, туда и пошла. В моем купе должен был быть всего один человек, и когда я зашла, то подумала, вот он, все правильно. – За окном мерцающей темной волной пронесся поезд, и Лена замолчала, а через секунду продолжила, окинув взглядом свой раскрытый чемодан: – Я еще не все вещи разложила, так что, если хотите, я могу уйти, мне это несложно.

Саша посмотрел на Лену, на ее тонкое вытянутое лицо, на растрепавшийся пучок волос, и ему стало жаль ее прогонять сейчас, посреди ночи.

– Вы вот спрашивали, куда я еду, – со вздохом сказал он, усаживаясь удобнее. – Я еду отдыхать, а заодно разобраться с несколькими делами, с собственностью. Надеюсь уложиться в неделю и вернуться в Москву, хотя, может, задержусь и дольше. Но это вряд ли: что там делать, зачем оставаться?

– А в Москве что делать? – она снова усмехнулась неуместности своей фразы. – Простите, я все сегодня говорю невпопад. А кем вы работаете?

– Всем, кто так или иначе связан с текстами: журналист, копирайтер, редактор.

– Журналист – это хорошо… – Лена что-то прикинула в уме. – О чем вы пишете?

– Кажется, обо всем.

– Но ведь есть какие-то любимые темы?

Саша ничего не ответил и посмотрел в окно.

– А мне в журналистах всегда нравилось их умение слушать, – сказала Лена. – По крайней мере, хороший журналист ведь должен обладать этим умением, верно?

– В идеале, да.

– А вы умеете слушать?

– Умею, хотя не слишком люблю. Но это лучше, чем говорить.

– Хорошо, – сказала она медленно, барабаня пальцами по губам, – это хорошо, потому что мне как раз нужно кому-то рассказать, – она улыбнулась сама себе, – что на самом деле я ужасный человек. Некоторые знакомые говорят, что я ошибаюсь, но, мне кажется, они явно врут. Обманывают, – она посмотрела вниз на свои джинсы, на рукава и принялась отрывать невидимые катышки от мягкой черной ткани. – Да, они мне врут.

Лена снова замолчала, а Саша почувствовал, что медленно проваливается в сон от слабого покачивания вагона. Когда она все же начала говорить, то первые слова как будто утонули в темной воде.

– …Эта моя любовь, если честно, была редким случаем. Настоящей удачей. Мы почти никогда не ссорились, так только, по ерунде. Путешествовали много. Целовались на Эйфелевой башне, были в Токио. Ели настоящие суши. Он даже как-то меня заставил заняться дайвингом, хотя ведь я терпеть не могу всех этих гадов. Креветок, моллюсков, чешуйчатых рыб. А еще однажды был вечер, и мы сидели с ним на берегу, глядели на волны, и рядом из колонок неслось вот это, знаете, Земфирино: рассве-ты, зака-ты, куда я, туда – ты. – Лена говорила медленно, потом, коротко вздохнув, посмотрела на Сашу. – И как-то Дима решил поехать с друзьями во Францию кататься на сноуборде, он звал меня с собой, но я не смогла, были какие-то дела. Ну и в один из вечеров он звонит и говорит тихо-тихо, таким ужасно бесцветным голосом: «Лена, я лежу в больнице, я повредил позвоночник, и врачи сказали, что я больше не смогу ходить». И расплакался. И положил трубку.

Лена выудила из темноты пачку сигарет и принялась вращать ее пальцами на столе.

– Конечно, я была оглушена этим, я не знала, что делать. Не знала, куда себя деть. Я не могла ему позвонить, не могла представить, что снова услышу этот бесцветный голос. И мне не хотелось верить, что это правда. Несколько дней мы переписывались, договаривались, как доставить его из аэропорта домой. Я делала все это как будто на автопилоте. Заказать большую машину? Закажу. Попросить кого-то из друзей приехать? Попрошу. Узнать, нет ли у знакомых врачей? Узнаю. По ночам я щипала себя за руки до синяков: все это сон, сон, так не может быть. Но так было: вечером, когда я привезла его домой, я легла на диване, а ему постелила постель в другой комнате. Я еще месяц жила с ним, помогала, убирала, возила по врачам. Все сказали, что ничего невозможно сделать. И тогда я однажды собрала вещи и ушла. Все наши общие друзья перестали со мной общаться. Но сестра меня поддержала, хотя в ее взгляде и промелькнуло какое-то… пренебрежение – брезгливая жалость ко мне. Все имеют право на это – я и сама бы, наверное, отвернулась от такого человека, как я. Думаю, и вы тоже. Но обидно, что никто не сделал попытки понять меня. Как и всю жизнь, впрочем. Мне твердили одно: значит, ты его никогда не любила. Любовь, говорили они, побеждает все. А это неправда. Это просто неправда, и только.

Она помолчала.

– Знаете, вчера я впервые была дома у одной своей подруги. Она давно хотела меня позвать к себе, но все не решалась – стеснялась матери: полгода назад ее мать попала в аварию и получила черепно-мозговую травму, так что ничего, кроме самых простых действий, она не может совершать. Она ничего не помнит, никого не узнает – разве что мужа, с которым прожила тридцать лет. Так вот, вместе с ним и моей подругой мы вчера сидели на кухне, пили чай, и вдруг к нам заходит она, эта потерявшаяся женщина: в цветном халате, с пустым выражением лица, со впалыми глазами. Она налила себе воды, выпила машинально, шумно делая глотки, потом подошла к мужу и села к нему на колени, положив руку на плечо. – Лена медленно провела по воздуху рукой, как бы обозначая плечо. – Он улыбнулся ей, и сделал такое движение коленями, как в игре «едем-едем-едем»: гоп-гоп, гоп-гоп. Она сидела невозмутимо, никак не реагируя, а мы молча смотрели на них.