Страница 1 из 7
В океане болот
Кулай… Чужая музыка звучит в слове. Холодная, неприветливая. Кулай – остров среди Васюганских болот. Летом, в период цветения болот, летишь на вертолёте на Кулай, а под гремящей сверкающей винтами машиной открывается многоцветный от горизонта до горизонта раскинувшийся ковёр. Огромные пятна – белые, голубые, красные, жёлтые, зелёные. Смотришь в иллюминатор, пытаясь вобрать в себя картину, которую иначе как с высоты и не увидишь. Мы говорим о чуде Байкала, Ниагарского водопада, неповторимых Кордильер… Васюганские болота – бескрайние, недоступные, таинственные из этого ряда. Мир со своими озёрами, реками, островами, мир, который отгородился топями от человека, он не любит ни пускать к себе чужих, ни выпускать того, кто вдруг оказался среди топей по своей или казённой воле.
Вытянутым пятном лесистой суши лежит Кулай в океане трясин. Кулай – в переводе острый нож. На карте остров вытянут с юга на северо-запад, надо обладать завидной фантазией, чтобы увидеть нож, тем более – острый. Высоты, на которой летит вертолёт, не хватает обозреть границы острова. Давний-давний инородный первопроходец этих мест, воскликнувший: «Кулай!» – каким-то образом почувствовал сходство с ножом. Не откажешь аборигену в образном мышлении. Сумел, стоя на земле, вознестись духом ли, воображением ли и обозреть клочок земли с высоты. Замечу, не вертолётной, бери выше.
А у меня на высоте птичьего полёта под гул двигателя геликоптера вдруг обожгло сердце – пересекаю пространство, по которому уходили на Небо души спецпоселенцев, проходивших мытарства на кусочке земли в океане болот. Прискорбный счёт открыли души, покидающие детские тела. Как вифлеемские младенцы первыми пострадали за Христа, так и первые жертвы Кулая – дети. Они первыми устремились в небесные обители. При раскулачивании нередко детей постарше забирали родственники, грудничка не оставишь, везли их матери, прижимая к себе, по тридцатиградусной стуже…
Стучит в висок услышанное, женщина вышла к обозу с ведром молока. Жалко горемычных, везут на погибель. Кому как не местным знать – жить на Кулае, куда идёт обоз, нельзя, никто, ни в какие времена там не селился. Гиблое место. Вышла женщина с ведром молока, подаёт женщине в санях:
– Напои детей, ведро забросишь в кусты. Я потом подберу.
Женщина в ответ суёт свёрток:
– Поступи как со своим.
Поспешно вязала, тут же налетел конвоир и давай охаживать плёткой сердобольную крестьянку, вынесшую молоко. Не жалел силы, чтобы и другим было неповадно. Женщина под ударами не выпустила свёрток из рук. Прибежала с ним домой, развернула, а в нём мёртвый ребёнок. «Поступи как со своим», значит, похорони по-человечески. Похоронила чужого ребёнка, а через три года сама легла рядом с ним, сказались побои, нанесённые охранником.
Сколько трупиков оставалось на обочинах после прохождения обозов. Было такое, вырывают из рук умершего ребёнка из рук матери, а та кричит: «Не отдам, похороню на месте»… Случалось, обезумевшая от отчаяния мать сама бросала исходящего криком младенчика в сугроб – кормить всё одно нечем.
***
Читая газеты, документы
Нас выслали из родной деревни в марте 1932. Отобрали всё: дом, скотину; всех на подводу и под конвоем на край света. Добирались ровно месяц: 130 километров до Омска, потом три сотни до Тары и ещё 130 до Кулая. Выгрузили просто под ёлками. Мне тогда было пять лет… В первый год в нашей семье умерло двое детей. Потом ещё один. Дети умирали раньше взрослых – от болезней, от холода, голода. В месяц на человека полагалось всего шесть килограммов хлеба с берёзовыми опилками.
(Из воспоминаний спецпоселенца Андрея Ивановича Мостового. «Аргументы и факты в Омске» № 16 2004 г. Татьяна Минаева «Без права на могилу»)
Паломничество на Кулай
Мы едем на Кулай. По обочинам сверкают снежные поля под небесным ультрамарином. Мартовское солнце щедрое, молодое, безудержное. Весенний день не узкая полоска в пять-шесть часов, когда солнце всего-то успевало перевалить с восточной части неба на западную. В марте вдосталь можно нагуляться светилу по синему простору, лаская золотистыми лучами настывший за зиму мир, радуя надеждой – скоро-скоро тепло.
Добрую тысячу километров предстоит преодолеть нам за день на Кулай и обратно. На душе солнечно, задуманное полгода назад свершается. Об этом паломничестве заговорили осенью, робко: как бы устроить поездку? И вот ровно урчит мотор, летит под колёса дорога. Нас трое: иерей Андрей, монахиня Евдокия и я. Батюшка за рулём. У него настоящая поповская борода, не аспирантский фасонистый клинышек, не пижонская до последнего волоска обласканная бородка, какую можно встретить у молодых иереев, нет, у батюшки окладистая, богатая серебром. Когда-то митрополит Омский и Тарский Феодосий восторгался ею, но об этом чуть позже. Батюшка смотрит на дорогу, рассказывает о себе. В далёкой молодости гонял по этой трассе на большегрузных машинах. На Кулай тоже случалось много раз ездить. Ничего не знал о трагической истории острова.
– Тогда жизнь в Ватиссе била ключом! – вспоминает. – В центре села день и ночь работала столовая. Зимой подъезжаешь, сизый дым висит, столько машин собиралось. Морозяка, двигатели шоферня не выключала. Ух, пельмени готовили столовские. Вручную лепили. Две мощные стряпухи исключительно на пельменях стояли. Уважали водители те пельмешки.
Батюшка из иереев призыва девяностых годов – кто пришёл к Богу не в студенческом возрасте. Не рухни Советский Союз с его атеизмом, многие из этих священников, возможно, вообще не пришли бы в храм. Но Господь призвал.
– Скажи мне кто в девяностом пятом, стану священником, ни за что не поверил, – улыбается батюшка.
Что толкнуло к тому прилавку? Советский Союз был на закате. После долгих дебатов в Кремле (большинство горбачёвских перестройщиков костьми ложились с мнением «против») коммунисты разрешили Русской православной церкви отпраздновать тысячелетие Крещения Руси. В провинции данное событие прошло незаметно, центральное телевидение ограничилось коротенькими репортажами, местное вообще никак не отреагировало. Да всё равно пошли подвижки. Андрей Иванович после работы заглянул в «Детский мир», сына какой-нибудь игрушкой порадовать, и заметил новый прилавок, скромненько притулившийся в уголке. С товаром более чем необычным для советского магазина: свечи, иконки, крестики. Православную литературу в то, ещё атеистическое, время светские издательства не печатали, патриархия, находясь под прессом советской идеологии, выпускала крайне ограниченные тиражи книг. На прилавке сиротливо лежала одна Библия – Новый завет и Ветхий Завет. Солидное каноническое издание в русском переводе. Отличная бумага, добротный переплёт, цена тоже приличная. Андрей Иванович взял в руки тяжёлый том, полистал, и захотелось иметь такую книгу. Захотелось и всё. В кармане лежала хорошая премия. Почему бы не купить.
– Беру, – сказал продавщице.
Принёс Библию домой, поставил в шкаф, и восемь лет она пробыла без движения. Ни строчки не прочёл.
Как говорит сам батюшка:
– Господь ждал-ждал, когда возьмусь за Священное писание, и решил ускорить процесс – шарахнул меня по затылку.
Никаких видимых причин для падения не имелось. На ровном месте поскользнулся Андрей Иванович и так ударился, что врач настаивал на инвалидности. Доктора, как известно, не любят давать инвалидность, здесь настаивал… Андрей Иванович отказался. В голове не укладывалось – чуть более сорока и инвалид. Да ни за что! Врач смеялся:
– Кто-то готов на харакири пойти ради инвалидности, вам по закону положено – вы фордыбачитесь… Оформляйте да и всё. Наши чиновники дадут без всяких. Не тот случай волокитить…
Андрей Иванович слушать не хотел.
– Хозяин – барин, – разочарованно отреагировал врач на упрямство пациента, – моё дело предложить, а там хоть трава не расти.
Врач даже обиделся слегка. Пожалел человека, а он гнёт из себя героя. Прописал на три месяца строжайший домашний режим. Никаких прогулок на свежем воздухе, безвылазно находиться в четырёх стенах. И не потому, что обиделся – травма была из опасных. На лавочке перед подъездом и то запретил сидеть: