Не ум.ru

– Слепой, говорите, в театре? Ну, насмешили. Да кого сейчас чем удивишь?! Вон третью столицу подыскали. Дамаск. Она же Южная. Или Беспокойная. Кому как нравится. Не глупите тут нам! Ступайте, куда сказали, – ответили на мое скрашенное сарказмом и образом удивление так, будто я насорил глупостью, но избавлен от трудов прибрать за собой. – Там ваш доктор.

Мотив переадресации нас с бедой оказался незамысловато простым: в травматологическом пункте шлифовал таланты и навыки хирург, оформленный в поликлинике на полставки. Так сложилось, что именно в тот день он отрабатывал вторую половину ежемесячного вспомоществования, то есть не «поликлиническую» его часть. Таким образом мой маршрут оказался скрупулезно выверенным и фактически безальтернативным, если не принимать во внимание возможность протестного переезда в другой район.

Хирург, пошлепав губами – вот уж не думал, что мой чирей для кого-то может выглядеть аппетитным, – распорядился:

– Приходи ближе к полуночи. Лучше еще позже. Или это уже выходит раньше? Хм… Не лыбьтесь, юноша. Даже если доктор ненамеренно вас развлек. Доктору сейчас не до ерунды. Два перелома. Один как есть весь открытый. Слышишь орет? Сломана нога, а орет рот. Такие вот несуразные сложности в человеческом организме. Хм… Еще ухо пришить. Потом передохнуть. Передохнуть обязательно. В твоих же интересах. Ты же не хочешь, чтобы я с устатку неаккуратно внешность тебе перепахал? Вот то-то же. Доходчиво? Правильно кивнул. И вообще, послушай… Ты, друг мой, не торопись. Подумай глубоко, то есть «энергозатратно»: может, само собой рассосется? Это чтобы ты понял: вершина медицинской помощи – когда оно само… Ну не так, чтобы совсем «само», а по докторскому, заметь, наущению.

– В ужасе перед вашим искусством, маэстро? – схохмил я рисково и от этого чуть хрипловато. Иное объяснение неожиданной хрипотцы: долго перед хохмой молчал.

– Гуляйте, господин юморист, – подтолкнули меня к выходу. – И глядите, лбом ни во что не впечатайтесь. Иначе внутрь чирей прорвет, мозги загноятся, не до шуток будет. Правда, вас тут с такими мозгами… Сказал же – ближе к полуночи подтягивайтесь, с другой ее стороны. Если не оборотень. Луна полная. Хм… И не забывайте, что справка понадобится. Бумага казенная для тех мест, где вы пребываете. Просто так каждому встречному, на лбу меченому… хм… справки не выдаются. Их писать нужно, печатями содержание скреплять. Словом, думайте, вьюнош, над компенсацией трудозатрат. Это для вас не чересчур умно? Не перебор? Нет? Вот и ладушки. Думание – процесс чертовски пользительный. Сама попытка уже роднит с интеллигенцией. Хотя то еще нынче родство: шиш с маслом на скатерти и их же жидкая версия в чашке. Хм… Однако самолюбие! Самолюбие – оно в теплой ванне нежится! Вот и вы свое искупайте. Не сочтите за труд, освежите.

– Мы на «ты» или на «вы»? – зачем-то решил я прояснить.

– На как сложится, – ответили мне с хмыканьем, что, я так понимаю, было скромным проявлением восторга от собственной находчивости.

Пройдет время, лет этак с десяток, никак не меньше, и на меня снизойдет понимание масштаба совершенной ошибки. Но жизнь – засада. Той роковой ночью ни от одной живой травмпунктовской души – других, слава богу, там не было, – я не удостоился и убогого намека на то, что моим страданиям, в сущности, почти вышел срок. Безусловно, награда за перенесенное испытание могла бы превзойти любые надежды, потому что… Потому что третий глаз – это настоящее чудо! А я, идиотина, добровольно ослеп на него под скальпелем. Исключительно по собственной дурости. Ни разу не попользовался, вообще ничего не понял, не ощутил. Только потерю неясного. Вот как бывает. Но откуда было костоправам, латалам телесных дыр и пришивалам отнятых частей обо всем этом знать? Эскулапы-то тут при чем? Они о моих нераскрытых возможностях ведать не ведали. Намекни им – кто бы это мог быть? – все одно отнеслись бы с недоверием. И уж точно не поспешили бы поделиться открытием черт-те с кем. «Черт-те кто» – это, разумеется, я. Хотя странно… Мне казалось, что именно тогда, в девяностые, у самого их истока состоялась закладка монументальной традиции делиться с кем ни попадя, то есть с массами, тем, во что сам не веришь.

До меня хирургический инструмент, возможно, был применен для нарезания колбасы. Еще версия: им вскрывали консервы. Я отчетливо различал на лезвии налет чего-то инородного, явно пережившего дезинфекцию или попросту избежавшего ее. «Это всего лишь лоб, – успокаивал я себя, – то есть кожа и кость». Красок к переживаниям добавляло мое обоняние, в кабинете пахло не медициной, а домашней кухней. От докторского халата тоже: котлетами и грибным супом. Грибным супом от рукава. На беду свою, я с детства оказался приучен к тому, что домашняя еда – залог здоровья. Так все и сошлось, одно к одному: нужно было сдаваться, и я нужду не подвел.

Частью попы я чувствовал скрутившийся валиком дерматин видавшего виды сиденья и холодный металл в прорехе. Думал при этом: как странно, что одна и та же часть тела по прихоти мебели оказалась в разных климатических условиях. И еще: что бы это могло означать? Вывод был ясен: в одной половине бьется горячее сердце, в другой застывает холодный ум.

На самые брови мне пристроили пластиковый козырек. Длинный, прозрачный, темно-зеленого цвета, на круглой резинке. Такими резинками раньше владел всякий уважавший себя и рассчитывавший на уважение школьник. Ее современные воплощения – «Мерседес» с водителем у школьных дверей, каникулы на Бали, если родителей в бизнесе не нае…бали.

С завязанными по краям петельками и натянутые на пальцы резинки превращались в компактные и трудно отслеживаемые рогатки. Одно удовольствие было скрытно пулять из таких на уроках, поражая безглазые затылки одноклассников.

До восьмого класса, так сложилось, я с постоянством подневольного делил последнюю парту с толстяком Антошей. Его пальцы-сосиски слишком долго сохраняли следы от круглой резинки, поэтому учителя легко и привычно вычисляли в нем хулигана. Тем более, что ни снайперским глазомером, ни реакцией кобры Антоша не обладал. И лицо его слишком долго сохраняло выражение щенячьего восторга от собственной проделки. Зато дрался Антоша за друзей героически. Он бил обидчиков, словно кувалдой, невзирая на проигрыш в возрасте. Поэтому кроме учителей с ним никто старался не связываться. Случалось, что и учителя пасовали перед насупленным и набычившимся переростком.

Мне в школе везло, потому что я был худым, метким, быстрым. То есть мог действовать дерзко и исподтишка. Но еще больше, поскольку плотно дружил с Антошей и тем самым делил с ним ступень на лестнице доблести.

Я полулежал в прохудившемся кресле, до зуда под пломбами напоминавшем стоматологическое. Смотрел через козырек на зеленый мир и думал, что синий мир был бы в этом убогом месте красивее. Загадочнее, что ли. А так… Если наш мир был создан Богом, то я не хотел бы им быть. Как-то так или близко к этому выразил свое отношение к миру людей некто Шопенгауэр. В самом деле: чем лукавый не тешится, пока бог почивает?! Могёт ведь и мантию стырить. Или чем там пользуются, дабы мы, человеки, вроде как по собственной воле в свое же дерьмо… Да носом, да с брызгами во все стороны…

Кстати, Шопенгауэр – это не мальчуковая фамилия Шопена, купированная незадачливым и ленивым до написания импресарио.

Не думаю, что эти мысли сложились под влиянием неудачных стекол в солнечных очках. Но если дело было именно в этом, то старина Шопенгауэр в самом деле был крут и его мизантропия совершенно оправдана.

Когда-то я носил козырек с синей слюдой, а сестра – с красной. Красный мир мне категорически не нравился, я его отвергал, не сознавая созвучности с предстоящей историей. Той, что невероятно быстро обучила нас любить деньги, как раньше любили людей – цвет не важен.

Собственно, пространство из-под сестриного козырька было не чисто-красным, а с оттенком малинового. Как дряблое и невкусное желе из скучной коробочки, которым меня вечно пичкали на даче. За неестественный цвет я обзывал студенистую массу химической. Неаппетитный мир был уделом моей сестры, ей он нравился. Она съедала свою порцию желе, мою и покушалась на материнскую. В последнем случае часто проигрывала отцу. Тогда он еще был с нами, но как позже выяснилось, уже не весь: без мыслей о нас и планов на наш счет. Наверное, накопленных впечатлений ему оказалось достаточно, чтобы отбыть из одной жизни в другую. Без магии, без всякой мистики, но с адвокатами и битьем посуды. Хотя надо признать, что разбито ее было куда меньше, чем в охоте за надоедливыми мухами.