Белый фрегат

– Я говорил не о принцессе, – сказал крылан.

– Кто захочет, тот и перейдет, – повторил Фейра. – И останется… если захочет.

Когда стемнело, Таласса начала праздновать победу над шаркатом и почти вся команда «Невесты ветра» разбрелась по окрестным кораблям, чтобы впервые за несколько недель как следует отдохнуть. О страхе перед морской болезнью никто уже и не вспоминал.

Сандер был в числе тех немногих, кто остался на борту, однако вовсе не из-за нежелания предаться веселью вместе с остальными – просто Фейра приказал ему никуда не уходить, чтобы позже они вместе отправились с визитом к Немо Ганселю.

Король, однако, не торопился их звать. Сандер любовался ночным Блуждающим городом, машинально поглаживая спрятанный за пазухой сирринг. Музыка на борту «Лентяйки» звучала все громче и громче: она звала, манила, что-то обещала. Если очарованные собрали хотя бы часть шатров, то на просторной палубе пятимачтовой громадины хватит места и для танцев. Он давно не танцевал и не играл для чужаков. Он рвался туда, но не хотел нарушать приказ капитана.

– Эй, человеки! – крикнули сверху. – Не хотите чуток развлечься?

Сандер не обратил бы внимания на это предложение, если бы в тот же момент кто-то не начал играть на сирринге – точнее, попытался играть. Невидимый очарованный явно не умел пользоваться инструментом и даже не понимал, как извлекать звуки из этой странной штуковины.

Он вскочил и в мгновение ока взлетел на палубу «Лентяйки».

Там, в полном соответствии с картиной, которую нарисовало его воображение, пили, пели и танцевали. Молодая очарованная, у которой из густой темно-русой шевелюры выглядывали острые края плавников, предложила кружку батары, и он без промедления выпил. Голова сделалась пустой и легкой, все тяжелые мысли камнем ушли на дно, и он пустился в пляс. Потом кто-то снова начал терзать сирринг, и Сандер, остановившись, сунул руку за пазуху.

– Ну держитесь! – провозгласил он. – Сейчас я вам задам!

Он приложил сирринг к губам и извлек несколько нот. Где-то в глубине души шевельнулся страх – а вдруг ~песня~ «Серебряной розы» вырвется на волю? На этот раз от нее не было бы никакого вреда, но все-таки ему не хотелось вновь услышать безумный мотив, да еще и в собственном исполнении. Но страх оказался напрасным: мелодия осталась там же, где ей следовало быть. Вместо нее пришла джейга.

Сандер взял бешеный темп. Мелькнула мысль: так нельзя, он выдохнется, он не сможет… Но музыка уже неслась вперед, вынуждая не останавливаться даже на секунду, и в какой-то момент он понял, что происходящее – сон. Этого не могло быть на самом деле. Он никогда бы не осмелился танцевать с очарованными морем, пить с ними, играть для них. Он знал, чем это может закончиться.

– Сандер…~

Джейга вела его за собой. Он играл и приплясывал, а очарованная с гребнями в волосах поцеловала его куда-то в ухо и многозначительно подмигнула, и он подмигнул в ответ. Он стал огромным, как фрегат, и отрастил себе плавники, а музыка была гигантским морским змеем, который, извернувшись, укусил себя за хвост. На танцующих двуногих существ внимательно смотрели другие сущности, куда более древние и могущественные, чем фрегаты, и этим сущностям нравилось то, что они видели.

Еще он вдруг узнал прежнее имя «Лентяйки» и ее точный возраст.

Откуда? Какая разница…

– Сандер, ты меня слышишь?~

Музыка смолкла. Вокруг потемнело. Он утратил собственное тело, превратился в точку посреди пустоты – и перед ним один за другим стали распускаться черные цветы с мерцающими краями. У одного из ближайших цветков листья были поражены какой-то болезнью, похожей на плесень, но от красоты всех остальных захватывало дух.

– Сандер, три гарпуна тебе в корму! Очнись!~

Кто-то взял его за шиворот и встряхнул.

Нет.

Он упал?

Нет-нет.

Он просто застыл как истукан, с сиррингом у губ, а потом бросился в трюм «Лентяйки», потому что там ждали Фейра и Немо и там вот-вот должно было произойти что-то важное.

– …Когда ты появился здесь в первый раз, я подумал: «Грядут неприятности», – сказал Немо Гансель, по-прежнему скрытый от своих гостей завесой тьмы, с которой не могли справиться три робких фонаря под потолком. – Но мне и в голову не пришло, что эти неприятности обрушатся так быстро… и не на талассийцев, а на тебя самого, Фейра. Как ты себя чувствуешь?

– Я в полном порядке, – заверил очарованного феникс.

– Но твой фрегат поврежден. Ты же…

– Когда-то я пережил прямое попадание молнии в мачту, – перебил феникс. – Три сломанные реи и один порванный парус меня совершенно не беспокоят.

Он, как и раньше, не особенно старался быть учтивым в разговоре с королем Талассы. На этот раз Сандер уже не удивлялся, зато удивилась Ризель, которую Фейра по какой-то причине взял с собой вместо Хагена. От внимания Немо это не ускользнуло.

– Я понимаю, вам все здесь кажется странным и пугающим, особенно тот, кто стоит во главе этого собрания жутких диковин. Король Блуждающего города, по сути, весьма несчастная… тварь, – сказал он, осторожно протягивая к Белой Цапле тонкое щупальце, но не пытаясь ее коснуться. – Я очарован, моя госпожа, очарован сильнее всех моих подданных, вместе взятых. Простые радости мира никак меня не вдохновляют, а ведь они-то чаще всего и удерживают подобных мне от ухода в глубину. Я знаю цену лести, я давно отбросил учтивость и вежливость, хотя и не забыл, что они собой представляют. А вот грубость – грубость я ценю. Капитан Фейра воткнул мне в бок немало булавок, и за каждую я готов сказать ему отдельное спасибо.

– Я не умею быть грубой, простите, – медленно проговорила принцесса, не отрывая взгляда от бледного отростка с присосками, который завис перед ее лицом. – В моем семействе принято наносить удары украдкой, и если уж булавками, то отравленными.

Немо тихонько рассмеялся:

– От вас это и не требуется, моя госпожа. Просто… расскажите мне историю, которой я раньше не слышал.

– Историю… – повторила Ризель и посмотрела на Фейру. Тот кивнул. Видимо, он поведал принцессе о сделке с королем Талассы, и в каком-то смысле справедливо, что расплачиваться за услуги корабела пришлось не только самому Фейре, но и сестре Амари. Сандер задумался, зачем сегодня вечером капитан взял с собой его, но быстро отвлекся, потому что Ризель начала свой рассказ.

Говорят, до начала времен некое дитя спало посреди Пустоты. Иногда оно хмурилось во сне, иногда улыбалось или протягивало руки к тем, кого еще не существовало. Из его снов рождались звезды, и их становилось все больше. Пустота была бескрайней, и заполнить ее целиком не сумел бы даже Божественный ребенок, однако возле его огромной колыбели теперь стало тесно от звезд. Они роились вокруг, словно потревоженные пчелы, стремясь вернуться в улей – сонный разум своего творца, – оказавшийся вдруг недоступным. Ребенок беспокойно ворочался, порою даже хныкал, – от этого звезды сталкивались друг с другом, взрывались и умирали, как умирают сновидения с восходом солнца. Мертвые звезды превращались в пыль и пепел, и вскоре их оказалось так много, что все пространство вокруг спящего словно погрузилось в туман, в котором то и дело вспыхивали новые огоньки. Мертвые звезды не утратили памяти о том, какими они были раньше, и иногда из праха возникали их тени – тусклые, мрачные, способные лишь отражать чужой свет. Еще реже случалось так, что какая-нибудь тень становилась домом для самых слабых отголосков божественных снов – тех хрупких призраков, что сгорали безвозвратно в ярком сиянии живых звезд.

Однажды Ребенок горько заплакал. Он тер руками закрытые глаза, из-под его плотно сомкнутых век текли ручьи соленых слез. Он все плакал и плакал, не в силах остановиться, и тогда сияющие осколки его снов принялись собираться в узоры. Случилось ли это от того, что сами звезды захотели успокоить Ребенка, или же ими управлял тот, для кого бескрайняя Пустота была лишь частью другого, еще более бескрайнего ничто – или нечто, – нам не дано узнать. Одно за другим являлись посреди тьмы созвездия, которых сейчас уже нет, а также те, которые мы зовем Чашей, Крылатым Змеем, Босоногой Беглянкой, Странником-с-Посохом, Кошкой… Ребенок хоть и не видел их, постепенно успокаивался, и слезы теперь лишь изредка срывались с его ресниц, улетая прочь. А потом – так уж вышло – он чуть-чуть приоткрыл правый глаз, и вместе с последней слезой в полет сквозь пустоту отправилась частица того самого кошмара, из-за которого Божественное дитя и плакало.