Дом на колёсах

Пока он говорил, трубка его погасла, и он снова одолжился огоньком у Тутаи. Тутая спичкам не доверял и носил при себе волшебный негаснущий уголёк.

Переплёт приоткрыл окно пошире. Единственный некурящий в купе, он порой весьма страдал от привычек попутчиков, но выходить в коридор не стал. Во-первых, интересно было послушать, что скажет клабаутерману яркутский домовик, а во-вторых, гондыр, наверное, всё ещё дышит воздухом. Ну да, господин Мохнатыев тоже курит, и гондыру это очень не нравится…

Запирай Сберегаевич, окончив упаковку грандиозных замыслов в портфель, явно готовил убийственный ответ, но тут Солёный заговорил снова:

– Вы вот сказали, что страна – не армия и не флот… А знаете, ведь очень жаль, что так. Страну, и правда, следует уподобить кораблю. Да-да, вы снова скажете о пассивности общества, ещё и диктатуру приплетёте… И, может, по-своему будете правы. Но только потому, что на судне никогда не бывали и не знаете: не может офицер отдать плохой приказ, это не только моряков, но и его самого погубит. Вот что означает общий труд, вот чего на суше недостаёт! Э, какой бы чиновник исполнял свой долг спустя рукава, когда бы от этого зависела его собственная жизнь!

– Но всю страну нельзя загнать на корабли, – развёл руками Запирай Сберегаевич. – Это фантастично, а значит, надобно искать другие пути. И, если уж на то пошло, именно граждански активное общество способно обеспечить взаимодействие с чиновничьим аппаратом, благодаря чему и достигается общий труд, а из него уже проистекут чистота и порядок.

– Болтовня проистечёт, – хмуро заметил уставший спорить Солёный. – Великая болтовня, какой не знала ещё Расея… Говоря про чистоту, и порядок, и общий труд, я разумею дела конкретные, потому что только такие и приносят пользу. А если какое дело объявить всеобщим, так оно тут же станет ничьим – и никто за него по уму не возьмётся.

– По-вашему, хорошенько подумать над проблемой – это не конкретное дело? – не без яда осведомился Запирай Сберегаевич.

– Почему же? Хорошенько подумать – полезно… пока за разговорами само дело не забывается. И вот тут я, извините, уже на личности перехожу. Кто второго дня обещался лапу гондыру пожать, а до сих пор не пожал, хотя про пользу истребления предрассудков наговорил столько, что если всё записать, на два портфеля речей хватит?

Запирай Сберегаевич вздрогнул и поправил монокль, хотя тот и не мог упасть – так сощурились глаза яркутянина.

– Обещался – и пожму! Только с духом соберусь… Да, я боюсь гондыра! Зато и не стыжусь в этом признаться.

– Я, что ли, стыжусь? – пожал плечами Солёный. – Да, боюсь. Ну так и лапы жать не обещаю.

– Потому что и не пытаетесь побороть предрассудок…

– Потому что медведя боюсь! Но если увижу, что он вас не тронет, то, пожалуй, и сам решусь на такой жест. Вот это, пожалуй, могу пообещать: пожмите ему лапу первым, и сразу за вами я буду вторым.

Кажется, этот спор длился уже не первые сутки… Слушать пустые раздоры не хотелось, Переплёт встал и выглянул из купе. Медведя, то есть гондыра, в коридоре уже не было, но он, обернувшись к спутникам, сказал:

– Вон он, до сих пор стоит. Выйдите уже и сделайте, чем воду в ступе толочь.

И Солёный, и Запирай Сберегаевич резко осунулись, но клабаутерман тут же решительно встал, и яркутянин, глядя на него, встал тоже.

– Думаете, не решусь? – спросил он с вызовом.

Солёный, стоявший ближе к двери, сделал приглашающий жест. Запирай Сберегаевич, для чего-то прижав к груди портфель, шагнул из купе. Клабаутерман последовал за ним.

Радостное разочарование, изобразившееся на их лицах, когда они вернулись, не поддавалось описанию.

– Ушёл уже!

– В другой раз поскорее собирайтесь, – посоветовал Переплёт.

А про себя решил: «Хоть помру, но сам это сделаю вперёд вас! Или, лучше, заговорю с ним», – поправил он себя, представив, как глупо будет смотреться, если на глазах у всех подбежит к медведю, молча пожмёт лапу и убежит.

Зачем ему это нужно, он и сам не мог сказать. Но всё равно заняться нечем, так хоть с предрассудками побороться…

Энергичные, грамотные речи начитанного Запирая Сберегаевича ему, в общем, нравились, но прямота клабаутермана импонировала больше, хотя он и не разделял всюду вставляемое Солёным мнение, будто от слёта домовых не будет никакого толку. Думать так было обидно: что же, выходит, зря с места сорвался и все муки напрасны? Вот ещё! Погодите, когда я за дело возьмусь, хмуро обещал про себя Переплёт, хоть как, а толк из поездки выжму!

Меж тем яркутянин и клабаутерман оставили свой спор (уж ради одного этого стоило над ними подшутить). Как всегда, когда не было определённой темы, заговорили о проплывающих за окном городах и сёлах: где какие дома, где как хозяйство ведут. Тутая не уставал всему удивляться и на всё просить объяснений. Запирай Сберегаевич охотно отвечал на расспросы иччи. Солёный задремал, а Переплёт попросил у яркутянина отложенную газету.

Это был очередной выпуск «Домовицкого дела». В рубрике «Диалог читателей» продолжалась неторопливая беседа, зачатая в Спросонске Заплутом Покряхтовичем.

Сегодня отвечал ему некто Побрякуш Постукович из Хрумска:

«Невозможно таковы слова подобрати, дабы во всём совершенстве выразить, колико Вами восхищён был, Ваших многомудрых суждений прочитавши. Страшусь, не оделась бы земля немотою, ибо не для чего после Вас уста отверзать: всё Вы сказали, и больше ничего говорить уж не надобно. Однако чувствую потребность оспорить два пунктира из суждений Ваших, из них же первый тот, что вызывает некоторое сумление Ваше утверждение, будто улица размешена Творцом во вселенной лишь для взоров утешения. Прочее всё описано Вами, исходя из самой необходимейшей необходимости, но отчего для любования дана именно улица, а не что-то иное? В недоумениях пребываю, о том помысливши. Второй же пунктирус таков: надобно Вам, следуя Вашему же призыву, первым пример подать и признать, что Вас нет, ибо Вы утверждаете, что проживаете в Спросонске, а никакого Спросонска во вселенной поместиться никак не может…»

…До Резвани оставалось ещё больше суток пути.

Глава 2

Заканчивался день.

Казалось, попривык немного Переплёт к поезду, ан нет: стемнело – и опять тоска накатила. Всё тут кувырком и с ног на голову, мочи нет! Днём шарашишься, а ночью спать приходится. По-другому никак.

Домовые – разумные ночные, у них, как стемнеет, руки чешутся за работу приняться, это понимать надо. А что в вагоне сделаешь? С метёлкой походить, и то нельзя. Запирай Сберегаевич намедни сказывал, как тот же Дымован Огнищиевич пробовал это в первые сутки проделать – проводники не дали.

Значит, надо спать!

Закряхтели делегаты, на ночь устраиваясь. Потом наступила тишина.

Домовые легко меняют свой рост по мере необходимости. В поезде удобно было ехать, соблюдая человеческие габариты, а так хотелось съёжиться до привычного аршина! Съёжиться, забиться в уголок поглубже и ждать, что, может быть, всё это как-нибудь само собой закончится.

Ах, поскорее уснуть! А не то опять навалятся мысли: как там дом? За домом остались присматривать дядя с двоюродным братцем. Дядя, Шуршун Шебаршунович, домовик матёрый, и сынок его малый проворный, да разве тем утешишься? Домовой покинул дом – это как душа из тела вышла. И тело бездыханно, и душе маята – вокруг неё одни видения бесплотные, сны тягостные, и не проснуться…

…Это ад, – сокрушённо подумал Переплёт. Мужественно удерживая на лице улыбку, оглядел ещё раз железнодорожный вокзал со всем его шумом и гамом, дымом и паром, со всей его сутолокой, и уверился: сущее пекло!

Голова ещё от зала ожидания гудела. Провожали Переплёта, воистину, всем миром. Свои провожали: Непеняй Зазеркальевич с невестою Вередой Умиляевной и другом, упырём Персефонием; дядя провожал; ещё грузчик был – не провожал, а чемодан носил, но тоже рядом крутился. А ещё провожали председатель профсоюзной ячейки с секретарём и нарочный от генерал-губернатора, который руку жал, по плечу хлопал и всё норовил речь сказать. Ещё были двое из «Вестей Спросонья»: корреспондент и оптограф, но на них грех жаловаться, хорошо, что пришли, а то нарочный всю свою речь на одного Переплёта и вывалил бы.