Дом на колёсах

– А кто такой этот Заплут Покряхтович? – поинтересовался Сударый.

– Один из старейших спросонских домовых, купцов Сытниковых опекает. Между прочим, должен бы даже переселение помнить, только не помнит почему-то, – ответил Переплёт и поморщился: – Ещё и яти где попало ставит…

…Ну-с, это всё была присказка, пора и сказку заводить – сейчас мы к ней подступим, читатель, только сообщим одно ещё обстоятельство. «Пропесочивание» Переплёта всё как-то затягивалось и откладывалось: других дел хватало, да и неловко как-то распекать домового, который за профсоюз радел и если не больше всех для него сделал, то уж точно больше многих. Зато, когда пришла пора отправлять представителей губернии в столицу, ему разом всё припомнили: и споры со старшими, и дерзости, и авантюрный норов, и социальную активность. Ни противники его, ни сторонники лучшей кандидатуры не сыскали, и моргнуть Переплёт Перегнутьевич не успел, как угодил в делегаты.

Вот теперь и сказку начинать самое время. Итак, вот она, самая правдивая —

Хроника чрезвычайного происшествия на Новосумбурской железной дороге, или Дом на колёсах

Глава 1

Дивные виды открываются путешественнику, проезжающему через Спросонскую губернию по железной дороге. Извивы Лентяйки, речки своенравной, озерца и перелески, луга и поля, рощицы и тёмные боры – всего вдоволь, словно причудливый калейдоскоп радует глаз. Порой поминутно меняется вид за окном: вот обступят дорогу деревья, мелькают на лету, а вот откатятся вдаль и плавно утекают назад, и зелёные холмы текут, как волны, и медленно текут над просторами облака.

Назавтра ждёт уже другой пейзаж, величаво-унылый: то начинаются степи. Будут ещё чудеса впереди, а пока приготовься, путник, к дорожной скуке, обзаведись собеседником, или пойди в вагон-ресторан, опрокинь рюмочку анисовой под тушёного судака, или под блинчики с икрой, и предайся философским размышлениям.

…Это ведь тебе кажется, будто поезд летит, как на крыльях, а издали поглядеть – гусеничка по полю ползёт… курящая такая гусеничка, словно из сказки…

Но всё это верно, если вы не домовой, а Переплёту только и стало полегче, когда за окнами мельтешение прекратилось.

– Да, на ковре-самолёте-то, пожалуй, попроще, – промолвил он, глядя в окно коридора.

Стоявший слева от него Дымован Огнищиевич, прежде только бледный, позеленел.

– А вы и с самолётами знакомы? – полюбопытствовал невесть откуда вынырнувший Шустер.

Этот казенно́й1, гладко выбритый, полноватый и улыбчивый, казался иногда каким-то сверхъестественным существом, с такою лёгкостью он перемещался незаметно для окружающих, всюду успевая и будто даже ухитряясь оказаться в двух-трёх местах одновременно.

Переплёт искренне жалел зелёного Дымована и хотел его как-то поддержать, внушить мысль о выносливости домовицкой, потому ответил с бодростью, которой отнюдь не испытывал:

– Да, случилось как-то от Спросонска до Храпова слетать!

Дымован покачнулся и сделал умоляющий жест, прося, как видно, сменить тему. Однако Тутая́, стоявший по другую сторону от Переплёта, уже говорил:

– Самолёт – хорошо. Только холодно. Сто локтей вверх – очень холодно, двести – совсем стужа, однако.

– О, вы-то знаток, господин Тутая! – закивал Шустер. – Большой путь проделали, однако, даже не знаю теперь, каким видом транспорта вас можно удивить.

– На собаках ехал, на корабле плыл, на самолёте летел, однако, – подтвердил бесхитростный Тутая, не замечая, как корёжит Дымована. – От Держивостока до Новосумбурска одним поездом, теперь другим…

– Три стихии покорили! – весело закивал Шустер. – По земле, по воде и по воздуху путь ваш пролегал. А поскольку движение паровоза обеспечивается огненным духом, можно смело сказать, что и четвёртая стихия помогает вам в долгом пути.

Дымован Огнищиевич тихо застонал. Шустер к нему подкатил, взял под локоток:

– Нездоровится, сударь? Это ничего, это скоро пройдёт. Вот поглядите на Переплёта Перегнутьевича: отчаянный домовик, можно сказать, сорвиголова, и то поначалу бледнее вас был. Про господина Тутаю и говорить нечего: в первые сутки, как его в купе завели, истукан истуканом сидел. А теперь гляньте на них! Хе-хе, куда страх подевался? Бодрые, румяные… Всё потому, что порода наша домовицкая крепкая…

– Вам ли говорить, вы-то казенной, – вяло отмахнулся Дымован, от дурноты забыв про всякие приличия.

Но Шустер не обиделся, или, по крайней мере, ловко это скрыл.

– А порода-то, порода! Наш брат кремень, всё снесёт.

– В своём доме! – упрямился, никак не желая бодриться, Дымован. – А это что? Какая-то пародия на дом… Дом на колёсах!

– И ничего, каких только домов на свете не бывает. Вот в Сент-Путенберг приедем – вы такие дома увидите – ахнете!

– Век бы их не видать…

– Вернётесь – рассказывать будете, то-то вас послушают, то-то рты пораскрывают! – сыпал Шустер. – А пока я вас, давайте, до купе провожу, прилягте, отдохните…

И Шустер увёл его, продолжая увещевать. Вот тоже выдержка!

Как бы казенные ни хорохорились, несчастный они всё-таки народ. То ли в добром доме жить, где неспешно сменяются поколения, то ли в какой-нибудь управе, где вечно всё кувырком. Так что обычно казенным не принято напоминать об их положении. Обидным это считается.

А Шустеру нипочём: ну, сболтнул больной домовик лишнее, и что? Шустер просто дальше делает свою работу…

Да что говорить, все тут в руках себя держат. Даже взгрустнулось немножко Переплёту, как он об этом подумал, потому что сам стальною выдержкой похвастать никак не мог, и вообще, ничем среди прочих делегатов не выделялся.

А ведь привык, оказалось, привык к положению знаменитости!

Только если вдуматься: чем знаменит-то был? Тем, что поперёк домовицких традиций шёл? Так и без него ходили, да как ещё! Припомнить хотя бы того домового, который в вечернюю школу записался – что разговоров было: не надумал ли, охальник, вовсе с домовицким делом порвать? А символ бунтарства почему-то Переплёт…

Чем ещё славен он? Бесшабашными своими приключениями, о которых среди спросонских домовых теперь легенды ходят? Так где легенды, а где он? Ну, пережил два нападения на дом – кое-как пережил, если честно, ничего героического не совершил. Ну, в Храпов и обратно с жильцом слетал – чего не слетать-то, когда всех дел сидеть пеньком, в шубу закутавшись? И то ведь не путём слетали, рухнули…

Ну и, конечно, в драку с гнусным атаманом влез, вот где самый скандал и самая слава, тьфу на неё. Тоже гордиться нечем. В драку влезть много ума не надо, ты вот вылези из неё так, чтобы потом не стыдно было. Положим, если здраво рассудить, то ввязался не зря, чем сумел, пособил. Но дом свой бросил в трудную минуту, в чужой – вломился, нашумел…

Стыдоба.

Нечем гордиться. А гордиться отчего-то очень хотелось – и как делегату (цельная губерния в его особе отражена – уф, подумать страшно…), и как домовому, то есть самому по себе.

– А у вас летом, наверное, хорошо летать? – спросил у него вдруг Тутая.

– Не знаю, – честно ответил Переплёт, подавив желание соврать, будто он на коврах полжизни провёл и большой знаток по этой части. – Я тоже зимой летал. У нас, конечно, зимы не такие, как у вас, а всё равно холодрыга. Но это бы ничего, а вот падать с самолёта – по-настоящему неприятно, однако.

Странная штука: стоит только заговорить с Тутаёй, немедленно тянет повсюду вставить это «однако». Причём не только за собой Переплёт замечал это. Забавная манера разговора оказалась сущей заразой! Он в который раз дал себе слово следить за языком.

– Ой, страшно! – сочувственно воскликнул Тутая. – Вы тоже падали? Да, очень страшно, однако.

Ну надо же, и этот крушение пережил! Переплёт подумал, что сроду теперь на ковёр не сядет. Ну их, раз они так часто падают! Или, может, домовых не держат?..

– А вам сказали, что на краю стоять не надо?

– Что-что вы говорите?