Дискрет

А любовь промолчала в ответ, потому что тогда еще говорить не умела. И не было рядом никого, кто бы предупредил, как опасно пробуждать любовь. Особенно ту, которая так и не выстрелила. Такая любовь может только проснуться, но не родиться, а нерожденному трудно жить, хотя и нет у Времени власти над нерожденным. Впрочем, слепая Джульетта вряд ли стала бы слушать советчиков. А после того, как выяснилось, что отогретая и разбуженная ею любовь еще и не слепа — Джульетта вообще никого бы не стала слушать.

Она старалась быть самой лучшей матерью для своей нерожденной любви. Прослушала все книги по воспитанию, какие только сумела найти. Книги о любви она тоже пыталась освоить все, но их оказалось слишком много. Стены в приготовленной для нерожденной Любви детской были исписаны любовной лирикой и разрисованы сценами из камасутры — в одной из прослушанных книг утверждалось, что ханжество убивает любовь, и отныне слово на букву «Х» было отнесено Джульеттой в разряд самых страшных ругательств. Джульетта не могла рисковать, поскольку знала, что второго шанса не будет.

— Нам с тобою никто не нужен! — твердила Джульетта своей нерожденной Любви, твердила все исступленнее, потому что стала бояться людей. Они могли навредить ее необычной малышке, оказать плохое влияние, она ведь такая маленькая и впечатлительная. И она — видит.

Все видит.

То, что ее любовь растет не слепой, наполняло Джульетту счастьем — и одновременно пугало до судорог. Нерожденная Любовь ранима и беззащитна, а, значит, должна быть окружена красотою со всех сторон, как щитом, и не видеть ничего, кроме красоты. А люди порою так некрасиво себя ведут, да и сами они тоже не то чтобы очень красивы.

После долгих поисков Джульетта поселилась на вершине самой высокой горы. Все, кто там побывал, говорили, что прекраснее места они не видели и не чают увидеть. «Вот и отлично — решила Джульетта. — Подходящая оправа для моей девочки». А нерожденная Любовь лишь улыбалась в ответ, и в темно-синих глазах ее отражалось небо, близкое и холодное.

Шли годы. Хотя кто их знает, куда они шли там, где само Время застыло среди хрусталя горных озер и заснеженных пиков. Застыло, а, может быть, даже и пошло в обратную сторону. Впрочем, это уже другая история…

— Нам с тобою никто не нужен, правда же, солнышко? — Шептала стареющая Джульетта подросшей Любви, а та молчала в ответ, лишь улыбалась и щурила снисходительно синие глаза, яркие и холодные, словно два горных озера. Она никогда не спорила с Джульеттой, и даже почти не морщилась, когда та обнимала ее слишком сильно. Она вообще мало говорила, только улыбалась, эта странная холодноглазая Любовь, у которой не было Ромео, но были крылья.

И однажды настал тот день, когда, улыбаясь, она сказала Джульетте:

— Ты права. Мне не нужен никто. И ты тоже мне не нужна.

И крылья развернулись у нее за спиной двумя серебристыми веерами, и от улыбки ее на лету замерзали птицы, а взгляд был настолько темен, что никто не мог его выдержать и остаться в живых. Так она потеряла имя — ведь тот, кому никто не нужен, не имеет права зваться Любовью.

Улетая, она продолжала улыбаться, холодно и отстраненно. И даже не обернулась. Ей нравилось летать. И не нравилось оборачиваться.

И каменели от ужаса люди на ее пути. Потому что Любовь, которой никто не нужен, приносит лишь смерть. Быструю, чистую и почти безболезненную. В чем-то даже красивую. Но — только смерть и ничего кроме смерти. И сама становится смертью — со временем.

Выжившие прозвали ее Горгоной и научились делать защитные зеркала. Синеглазой Смертью назовет ее кто-то из фильтров, но случится это намного позже, и это совсем другая история.

А тогда лишь седая Джульетта, улыбаясь растерянно и часто помаргивая, все крестила ее вслед дрожащей старческой лапкой.

13. Королева

Тонкие белые пальцы стремительно метались над столешницей из горного хрусталя, разноцветные льдинки входили в пазы с лёгким перестуком. Витраж рос на глазах. Иногда на него с потолка падала прозрачная капля.

И застывала.

— Он ушёл?

— Да, моя Королева… — Керелинг почтительно склонил голову. — Но он вернётся. Так было, так будет…

Пальцы заметались быстрее, дробное стаккато льдинок лишь подчеркнуло ледяную неподвижность лица, прекрасного и юного. Молодая — слишком молодая! — Королева чуть склонила голову, и Керелингу на миг показалось, что лёд её прозрачных глаз дал трещину — но нет, белое лицо оставалось бесстрастным.

— Он не вернётся.

Керелинг позволил себе лёгкую усмешку — Королева была юна и многого не понимала. Она и Королевой-то стала совсем недавно, почти случайно, никто не ожидал. Не мог ожидать. Так получилось. Но теперь она — Королева, и слово её — закон. Что там слово! Желание. Мимолётный каприз. А Керелинг опытен. Он сумеет успокоить и уберечь, пусть даже для этого иногда и приходится объяснять очевидное.

— Он возвращался уже дважды. Они всегда возвращаются. Стоит лишь подождать. А это совсем нетрудно — для Королевы. Он вернётся.

— Не в этот раз. Я сама выжгла ростки шипоцвета в его крови. Он больше не выживет здесь. Он даже дороги сюда больше найти не сможет…

— Жаль, — Керелинг пожал плечами без особого сожаления. Значит, не показалось, и на белых пальцах действительно темнеют следы ожогов. — Он был неплохим в своём роде. Активный такой. Я даже боялся, что у нас закончатся принцессы. Мог бы вполне ещё раз. Или даже два…

Кусочек мозаики упал со стола и покатился по полу. Королева не подняла головы.

— Трёх вполне достаточно.

Керелинг опять пожал плечами, но ничего не сказал. Это был её выбор и право, выбор и право Королевы, пусть даже и очень юной. Как и тогда, три раза назад, когда этот странный кай умирал в её саду, добрую половину которого он всё-таки умудрился разворотить своим изломанным кораблём, к тому времени уже окончательно мёртвым.

Он явился незваным и неподготовленным, он был чужим этому миру, и сок шипоцвета не пел в его крови, оберегая, ведя и завораживая. Он очень скоро умер бы, даже рук марать не пришлось — энергия утекала из его повреждённого скафандра, как снежная пыль сквозь пальцы. И Керелинг уже обдумывал, в какой уголок сада поместить его замёрзшее тело в качестве ещё одного украшения, пусть и не совсем трофея…Но право и выбор Королевы всё изменили.

— Я ведь не для этого тогда… просто он умирал… Я не хотела, чтобы — так…

Керелинга пробрала внезапная дрожь. Перехватило дыханье.

Она, конечно же, слишком юна, слишком неопытна, и это многое объясняло, но не настолько же… Она что — пытается оправдаться? И перед кем — перед ним?

Королева?!?

— Пусть лучше — так. Пусть… живёт. А мы найдём кого-нибудь… другого. Правда, Керелинг?

— Как будет угодно моей Королеве… — Керелинг снова склонился в глубоком поклоне, в привычном ритуале пряча непривычное замешательство.

— Мы обязательно найдём… Так будет лучше.

На почти законченный витраж снова упала капля.

С потолка.

Королевы не плачут, даже самые юные…

Из «Легенды о Юной Королеве и её Первом Керелинге».

Девочка шла хорошо. Быстро так шла, красиво — Керелинг даже залюбовался, глядя, как длинная тень скользит за ней по белой равнине. Натыкаясь на неровности льда, тень ломалась и дёргалась, словно живая. Тяжёлый глайдер девочка оставила ещё у границы паковых льдов — над полюсами этой планеты электроника дохла быстро и надёжно. Оленя пришлось бросить у первой гряды, лезть в торосы он отказался категорически — жалобно верещал, тряс лобастой башкой и упирался всеми шестью лапами, выпучивая глазки на стебельках и нервно сворачивая хоботок. Правильный был олень, хорошо обученный. Вингельд, надо отдать ему должное, умеет делать проводку на высоком уровне — и зверя правильного подобрал, и про лыжи не забыл. Девочка не опоздает.