Вальсирующая

К тому же мне сон приснился – я, набычившись, мрачнее тучи, а Лёша на пороге: “Да ладно тебе, Маруся, проще надо смотреть на жизнь!” А у меня на пальцах растут грибы шиитаке на длинных ножках, вот я их отрываю, бросаю на пол, а на месте прежних вырастают новые! Проснулась вся в поту, пошла на кухню, накапала себе корвалола, оставшегося от Городкова, и настрочила ответ, в котором говорилось…

– …Какая банальность, – вздохнула Искра, ознакомившись с моим посланием, – даже не верится, что такую чушь могла написать моя дочь. Запомни: смысл трагических любовных посланий заключается в том, что ты бесконечно счастлива и празднуешь жизнь, но если этот мудошлеп вернется, то всё будет даже еще прекрасней, чем сейчас…

Интуитивно почуяв расстановку сил, Лёша по дороге домой заглянул к Искре с Галактионом – проведать, тот же ли у него статус в семье, ведь минуло немало лун с тех пор, как муж мой стал излучать свет и беспрепятственно двигаться по всей земле.

А эти всепрощенцы до того взыграли духом – что приняли в объятия блудного сына, строго-настрого запретив мне обрушивать на него потоки слез и упреков.

– Твой загулявший муж не ожидал со мной встречи в таком формате! – радовалась Искра. – Я вылила на него ушат доброжелательности!

– Теперь он едет домой, причем не с пустыми руками, – докладывал Галактион.

– Алексей везет тебе красный тряпичный жилет, – спешила Искра с благой вестью. – Только попробуй выкинуть его в мусоропровод! Это очень нужная штука, особенно если угодишь в снежную лавину, тебя хорошо будет видно с вертолета!

– Где та порода мужиков, – искренне удивлялся Галактион прямо в параллельную трубку, – которые спят со всеми встречными-поперечными, а потом звонят и веселым фальшивым голосом говорят: “Дорогуша…”

Зять возвращается в лоно семьи, преодолев моря и горы, пустыни и овраги, преграды сезонов, климатов и календарей, чтобы порадовать свою Марусю, вот что, единственное, имело для них значение. И вообще, что мы хотим от человека, который приделал лампочки к ботинкам и с каждым шагом раздвигает вселенскую тьму? Тем более нам удалось сбыть Костю Городкова с рук, а то, представляешь, говорила Искра, какое бы вышло нагромождение разных дурацких обстоятельств? Мы еще дешево отделались!

Но если бы в “Стасике” на очередном “Борисе Годунове” хор и оркестр, среди которых было много крупных женщин, очень малооплачиваемых и озлобленных на жизнь, а также тучных пожилых мужчин, если б эти герои народного духа при полном зале не объявили забастовку, так что солистам, старым несчастным людям, пришлось исполнять фрагменты под аккомпанемент рояля в фойе (лишь отзвуки арфы звенели в их сердцах…), – мы бы никогда не узнали, куда как сквозь землю провалился Городков.

В театре тьма-тьмущая закоулков, полостей и уголков, так что поначалу Косте не составляло труда раствориться среди пышных балетных декораций, гримерок, оперной мишуры, машинерии, мастерских, кулис и прочая.

– Костя так прижился, а мы все, прижившись, обнаглеваем, – рассказывал Илья Болохнин, когда Искра с Яшей и Чупиным приехали снимать восстание хора и оркестра против администрации. – Сидит Костя на спектакле, Колобов дирижирует, а Городок у него за спиной, нога на ногу, и вдруг тихонько начинает подсвистывать. Колобов, не оборачиваясь: “Костя!..”

Пиджак у Болохнина в елочку, жилет в елочку, ах, как это пошло бы нашему Галактиону, думает Искра, где, интересно, Болохнин отхватил такой пиджак?

– Пиджак у меня английский, – тот отвечает, будто прочитав ее мысли. – Пиджак должен быть английский, а пояс – из какой кожи? Ну, угадайте?

– Из анаконды? – стала гадать Искра. – Из крокодиловой?

– Нет, из страусовой…

– Ты лучше не надо, не злись. Когда человек злится, он выглядит уже не таким симпатичным, как раньше, – увещевала меня Искра. – К тому же учти! – добавляла она. – Не столь важен факт, как мы к нему относимся.

Но именно она же могла произнести, как бы между прочим:

– Так что, Алексей, ты нам изменил?

Хотя я ее сто раз просила не вмешиваться не в свои дела.

– Да, – Лёшик отвечал, погружаясь в пучину печали. – Мне нет прощения, и я готов искупить свою вину.

Он надевает свитер, лыжную шапочку, варежки, шарф и носки, связанные мной с любовью за годы совместной жизни. А сверху плащ, в котором вернулся домой Одиссей после долгой разлуки к своей Пенелопе, и в связи с этим плащом из уст его по возвращении изошел монолог, окончательно обескураживший нас с мальчиком: “Этому плащу, – забормотал он, не раздеваясь и, собственно, ни к кому не обращаясь, – …этому плащу никакой дождь не страшен. Соскочишь на ходу с подножки вагона и идешь, идешь в полях вдоль поблескивающих рельсов, один- одинешенек на всем на белом свете… Тут грянет гром, разверзнутся небеса – и как захлобыщет ливень, как зарядит на три дня и на три ночи! А я – вот, смотри! – и он распахнул предо мною полы плаща, как это делают иллюзионисты, фарцовщики и эксгибиционисты, – сухой в пух и прах, – торжествующе закончил Лёша, – укутанный с головы до ног непродуваемым ветрами, непромокаемым плащом!..”

– Прощайте, – говорит он Искре, – я оставляю вам квартиру, которую вы купили для своей единственной дочери в престижном спальном районе с чарующим видом на междугороднюю автобусную станцию, любимого сына, обладателя ангельского характера и удовлетворительной успеваемости по некоторым предметам, даже свой старый добрый проигрыватель с двумя колонками, поскольку Маруся любит слушать виниловые грампластинки, хотя настал век иных технологий, однако над моей женой не властно время.

– Ну-ну, Алексей, не надо крайностей! Главное, что ты не изменил родине, – спохватывается Искра. – А то мы уже, грешным делом, – она понижает голос, – подумали, что тебя завербовала иностранная разведка.

– Если б вы знали, как мне там не везло! – восклицает Лёша, невинный, непорочный, согретый ее философским отношением к жизни. – Я хотел задышать иным воздухом, воспарить над земной суетой, но постоянно оказывался жертвой коварства и обмана. Нервы обнажены, ты все время на взводе, в саду Тюильри позабыл на скамейке бумажник с билетами и деньгами! Перед посещением графини Уткиной на бульваре Сен-Дени под платаном сел на какашку. Меня все кинули, я заболел – какое-то полное рассогласование энергетических потоков. Поймите, – молил он с душевной тоской, – Маруся – мой дом, моя крепость, мой дым отечества, любовь к отеческим гробам! А там просто пиковый интерес, душевный подъем, минутная слабость…

– Я понимаю тебя как никто! – сочувственно отзывается Искра. – Когда мы выходим на финишную прямую – ну, в смысле, во второй половине жизни, то начинаешь неизбежно ощущать, что мы живем в царстве абсолютно преходящих феноменов.

И тут же – мне:

– Кстати, почему ты не свяжешь ему штаны? Пояс верности туда бы ввязала – и от радикулита хорошо!

Господи, Светодавец, очисти, разукрась, облагоухай, во тьме же нощней просвети светом свыше, преложи горесть нашу во сладость и слёзы утри и скажи: кто видит этот сон? У меня сохранились воспоминания о ранних моих годах, они всегда со мной и становятся всё отчетливей. Некоторые невозможно передать в словах, они живут в моем сознании как образы. Я даже не уверена, был ли на самом деле тот обрыв над рекой, очень звездная ночь, Искра показывает мне Марс: он на глазах приближается к Земле, но мне совсем не страшно, ведь мама держит меня за руку. А на дальнем берегу – костер – Марс и костер – и они такие красные оба!

Теперь я сама не понимаю, мои ли это воспоминания или чьи-то еще, присвоенные мною? Людей, которые могли бы подтвердить, что так и было, уж нет на этом свете, и даже будь они живы, то помнили бы всё по-другому. Лишь рукотворное имеет объективную реальность, например, наш Рома из Оренбурга, двоюродный брат Галактиона, когда заболел, похудел, жить ему оставалось недолго, дети пригласили его в Израиль, сделали ПМЖ, взяли билет на ночной бесплатный рейс через Москву, Искра и Галактион с ним, как с ребенком. А перед отлетом Рома пошел в хозяйственный магазин, купил дверную ручку и прикрутил ее к двери в туалете. Много лет эту ручку никто не мог починить, кого только ни вызывали, все в один голос: сейчас таких ручек нету, другие не подойдут. А Рома сделал. Сказал Искре: “Вот память будет тебе обо мне…”