Страница 47 из 73
Но Лариса в сознании своей красоты и исключительности не разменивалась на мелочи — она ждала или великой известности как какая-нибудь Теруань де Меринкур (исключая ее ужасный конец), или великой любви, встречи с необыкновенным героем, достойным ее совершенства.
Богема
За два года до войны Алексей Толстой, впоследствии «Красный Граф», с друзьями в поисках места, где можно было бы отпраздновать новый 1912 год, присмотрели подвал во дворе дома Жако на площади Искусств. Они стали собираться там все чаще, назвав подвал клубом «Бродячая собака». Название было придумано от возникшей ассоциации творческой интеллигенции с никому не нужной бесприютной бродячей собакой. Здесь антрепренер Борис Пронин открыл арт-подвал, или артистическое кафе «Бродячая собака», которое вскоре стало одним из центров культурной жизни Серебряного века.
Многие зажглись идеей клуба для богемы. Стены большей из двух комнат кафе расписал художник Сергей Судейкин. «Не вмещаясь на стенах, вползали на потолок изгибы фантастических цветов; все в причудливых позах арапчата перемешивались с белокожими дамами, детьми, птицами; нарочито-яркое смешение красного и зеленого производило на неподготовленного зрителя впечатление, ведущее к обмороку». Николай Кульбин расписал меньшую комнату в духе кубизма, раздробив плоскость стен разноцветными геометрическими формами, хаотически налезающими друг на друга. Другой художник — Мстислав Добужинский создал эмблему клуба — симпатичную ушастую собачонку, попирающую лапой трагическую маску. А прообразом пса послужила «маленькая и злобная дворняжка Мушка», которую Сергей Судейкин купил у бродяги за два серебряных рубля.
В «Собаке» устраивались театральные представления, лекции, поэтические и музыкальные вечера. Именно там впервые читались многие стихи и звучали музыкальные пьесы. «Основной предпосылкой ’’собачьего” бытия было деление человечества на две неравные категории: на представителей искусства и на "фармацевтов”, под которыми подразумевались все остальные люди, чем бы они ни занимались и к какой бы профессии они ни принадлежали», — вспоминал поэт-футурист Бенедикт Лившиц. «В этот артистический подвал акмеисты и их друзья съезжались обыкновенно после полуночи, а расходились — только под утро». В своем известном мемуарном произведении «Петербургские зимы» Георгий Иванов живописал уклад жизни и нравы этого круга. Собирались «поздним вечером — после 12 и сидели всю ночь. Сводчатые комнаты становились к утру чуть волшебными, чуть «из Гофмана»: кто-то читает стихи… кто-то ссорится, кто-то объясняется в любви… расходились под утро, Гумилев с Ахматовой уезжали на утреннем поезде в Царское село… Вот стиль жизнь был у людей… Отоспаться — и снова за стихи».
Ему вторил Бенедикт Лившиц: «Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина вписать в «свиную» книгу свои последние стихи, по которым простодушные «фармацевты» строили догадки, щекотавшие их любопытство. В длинном сюртуке и черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь «кинжального взора в спину».
Красивые талантливые раскрепощенные женщины создавали непередаваемую атмосферу В большой моде был образ «женщины-вамп». Тэффи (Надежда Лохвицкая), в рассказе «Демоническая женщина» списала этот образ с Паллады Богдановой-Бельской, самой известной куртизанки Петербурга начала XX века, своего рода достопримечательности клуба. «Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной, прежде всего, манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого калия, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке. Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается. Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу».
Паллада была в моде, пользовалась бешеным успехом. Ее поносили, ею восхищались, ей подражали.
Была популярна прекрасная актриса Ольга Высотская, родившая от Гумилева сына Ореста. Блистала «Коломбина десятых годов», первая жена Судейкина, разносторонне талантливая Ольга Глебова; сверкала красотой и вторая жена художника, роскошная Вера Шеллинг, на которой он женился, не потрудясь развестись с Ольгой. Вера Гартевельд, жена композитора Георгия Гартевельда, проводила много времени в «Бродячей собаке» и была «очарована собственной внешностью»: «я сама собой восхищалась, и часто меня охватывало желание встать из-за стола и посмотреться в зеркало, чтобы снова почувствовать удовольствие быть красивой». На диване у камина устраивалась Анна Ахматова. «В полутьме сидела она, покуривая тонкую папироску в длинном мундштуке, попивая кофе, всегда в окружении влюбленных мужчин и женщин с глазами, словно углем нарисованными…». Здесь бывали Мариетта Шагинян, Кузьмина-Караваева, Мария Моравская, М.А. Кузмин, В. Хлебников, И. Северянин и другие, чьи имена украсили и обогатили эпоху..
В эмиграции, мысленно возвращаясь в те чудесные времена, в «Собаку», Георгий Иванов писал
Целых полтора года из трех отпущенных ей судьбой «Бродячая собака» была, как первоначально задумывалось, «только для себя, для своих, для друзей, для знакомых. Было замечательно и интимно». «Фармацевты» лишь изредка робко пробивались, чтобы поглазеть на «богему» и заплатить за их выпивку…
В этот замкнутый мир благодаря своей исключительной красоте и литературным притязаниям вошла и Лариса Рейснер.
Здесь, в главном кабаре Серебряного века в 1914 году она впервые увидела героя «романа всей своей жизни». Ее выбор пал на властителя умов молодежи, Николая Степановича Гумилева (1886–1921), человека необыкновенно одаренного, страстно влюбленного в Африку и экзотические путешествия. Лидер от природы, «рыцарь с открытым забралом», признанный поэт, глава акмеистов, герой войны, дамский баловень, изнеженный вниманием публики — он производил огромное впечатление.
Акмеисты[18] были не столько организованным течением, сколько группой талантливых и очень разных поэтов, которых объединяла личная дружба. Акмеисты, или — как их еще называли — «гиперборейцы» (по названию печатного рупора акмеизма, журнала и издательства «Гиперборей»), сразу выступили единой группой.
Осенью 1911 года в знаменитой «Башне», где собиралось поэтическое общество и проходило чтение и обсуждение стихов, вспыхнул «бунт». Надежда Мандельштам так описывает этот случай: «"Блудный сын" Гумилева был прочитан в "Академии стиха", где княжил Вячеслав Иванов, окруженный почтительными учениками. Он подверг "Блудного сына" настоящему разгрому. Выступление было настолько грубое и резкое, что друзья Гумилева, несколько талантливых молодых поэтов, возмущенные оскорбительной критикой, демонстративно покинули "Академию" и организовали "Цех Поэтов". В 1913 году появились манифесты Гумилева и его соратника Сергея Городецкого, прославляющие «простоту и ясность» — с этого момента принято вести отсчет существованию акмеизма как оформившегося литературного течения. Но оно, объединившее исключительно одаренных поэтов — Гумилева, Ахматову, Мандельштама, — не смогло закрепиться в роли ведущего поэтического направления из-за резко изменившейся действительности».
18
Акмеисты, пришедшие на смену символистам, не имели детально разработанной философско-эстетической программы. Но если в поэзии символизма определяющим фактором являлась мимолетность, сиюминутность бытия, некая тайна, покрытая ореолом мистики, то в качестве краеугольного камня в поэзии акмеизма был положен реалистический взгляд на вещи. Туманная зыбкость и нечеткость символов заменялась точными словесными образами. Слово, по мнению акмеистов должно было приобрести свой изначальный смысл.