Страница 35 из 73
Леонид Драверт, страдавший тяжелой формой неврастении, показал, что «эсеровская четверка» во главе со Спиридоновой подготавливала покушение на руководителей Башкирской АССР. Уфимская организация эсеров, по Драверту, должна была организовать теракты в отношении секретаря обкома ВКП(б) Быкина, председателя СНК Башкирской АССР Булашева и председателя Башкирского ЦИК Тагирова, причем в исполнительницы теракта против последнего из них почему-то была намечена сильно постаревшая (как отмечалось в частной переписке левых эсеров), 59-летняя Измаилович.
17 июня 1937 года между Дравертом и Спиридоновой была устроена очная ставка, на которой он показал, что М.А. Спиридонова в Уфе якобы занималась активной антисоветской деятельностью и, в частности, давала установки на организацию Башкирского областного комитета партии левых эсеров. Спиридонова на это в протоколе очной ставки записала: «Я отрицаю эти показания Драверта».
Обвинителем выступил и считавшийся в среде ссыльных глубоко порядочным и интеллигентным Игорь Александрович Коротнев. Он заявил, что еще в Семипалатинске получил устные инструкции от А.Р. Гоца об организации левоэсерского подполья. Переезжая в Уфу, он якобы заручился «рекомендательным письмом» ссыльного левого эсера Т.Р. Азарченко к Спиридоновой для того, чтобы выполнить поручение Гоца, сделав Спиридоновой и Майорову предложение об объединении. Они, естественно, такое предложение с энтузиазмом приняли.
В уфимской тюрьме с Марией обращались жестоко и цинично. 3 ноября 1937 года, после девятимесячного заключения, Спиридонова написала открытое письмо в секретный отдел НКВД о творимых беззакониях.
«Когда удавалось узнать у меня какое-нибудь особо чувствительное или „нетерпеливое“ место в психологии, на него нажимали втрое, вчетверо. Так, например, после некоторых трудных происшествий со мной в царском застенке в начале 1906 г. у меня остался пунктик непримиримого отношения к личному обыску. Надо отдать справедливость и тюремно-царскому режиму и советской тюрьме: до этого своего ареста я после тех (1906 г.) событий все годы долголетних заключений была неприкосновенна, и мое личное достоинство в особо больных точках не задевалось никогда. В царское время всегда я чувствовала над собой незримую и несказанную, но очень ощутимую защиту народа, в советское время верхушка власти, старые большевики, со включением ЛЕНИНА, щадили меня и, изолируя меня в процессе борьбы, всегда весьма крепко наряду с этим принимали меры, чтобы ни тени измывательства не было мне причинено. 1937 год принес именно в этом отношении полную перемену и поэтому бывали дни, когда меня обыскивали по 10 раз в один день. Обыскивали, когда я шла на оправку и с оправки, на прогулку и с прогулки, на допрос и с допроса. Ни разу ничего не находили на мне, да и не для этого обыскивали. Чтобы избавиться от щупанья, которое практиковалось одной надзирательницей и приводило меня в бешенство, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой рукой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня и мои трусы; чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать, так как иначе просто не представлялось возможности какого-либо даже самого жалкого существования. От этой голодовки я чуть не умерла. Так как та надзирательница тупая и поэтому жесткая и к тому же соответственно почти ежедневно инструктируемая моим следователем была мне особо неприятна при встречах, ее специально приставили ко мне, и она добросовестно и безотдышно отравляла мне жизнь и день и ночь. Ночью иногда больше чем днем. Способы отравлять жизнь в условиях полной подчиненности заключенного его стражнику могут быть разнообразны и неисчислимы».
Мария теряла силы и остатки здоровья. «Эти долгие мучительные ночи, с чем их сравнить?! Они раздирают, рвут сердце на части, — писала революционерка. — Раздутые, нестерпимо нывшие бревнообразные ноги черно-лилового цвета не умещались и в больших ботинках…»
Все было направлено на то, чтобы заставить Спиридонову признаться в «антиправительственном заговоре», морально уничтожить ее. Крайне тяжелые условия пребывания в тюрьме привели к возобновлению цинги. Однако следователь Михайлов обвинил Марию Александровну в притворстве.
«Михайлов — маленький человек. Смесь унтера Пришибеева с Хлестаковым. Большой очень трус, что я проверила не раз. Очень не развит, поражающе не начитан, сужен и сведен своим пятнадцатилетним профессионализмом (ему кажется только 33 года) к чрезвычайному примитивизму в оценке людей и подходе к ним. Весьма исполнителен, не пьет, не курит, изумительно работоспособен, энергичен, перед начальством почтителен и „на вытяжку“, одним словом „усердие все превозмогает“, но со мной у него вышло определенно глупо и неудачно. Карпович умнее, но тоже действует по шаблону. Если бы только они оба так мерзко не ругались, мне это сплошное бдение только бы нравилось, как испытание моих душевных сил, в 52 года, выдерживаемое без запинки в мыслях и поступках, что хоть немного утешало меня в моих горестях, а самый процесс бдения будил во мне оба раза азарт и озорство».
Действительно, в по-настоящему трагических обстоятельствах, имея еще более страшную перспективу, она не «не прогнулась под изменчивый мир», не предалась отчаянью и жалобам, а нашла в себе силы оставаться до конца честной, непредвзято оценивать прошлое, смело прозревать будущее и даже иронизировать.
Ночные допросы продолжались. Через месяц цинга стала развиваться столь ощутимо, что Спиридонова не могла уже выдерживать 6-8-часовые ночные допросы, теряла последние силы, находясь в холодной, сырой, с асфальтированным полом, следственной камере, доходила до обморочного состояния. Ей казалось, «будто не было 31 года разрыва во времени. Меня стало кошмарить по ночам, как кошмарило первый десяток лет после 1906 года, и я иногда в следственной камере, усталая от вечного бессония (днем мой специальный постовой никогда не давал мне не только заснуть, но даже на минутку лечь и вытянуться), задремывая и очнувшись путала, что передо мной АВРААМОВ или МИХАЙЛОВ, казачий офицер или теперешний следователь, и горечь от одной возможности такой ошибки была для меня куда больнее ожога нагайкой».
Наряду с физическими пытками следователь подвергал Марию изощренным нравственным издевательствам. С иезуитским сочувствием он поведал несчастной женщине, что ее муж Майоров скопил приличную сумму, скрывая от семьи деньги, получаемые за приработки, в то время как его жена во всем себе отказывала и ломала голову, как бы всех накормить.
Заключенная отлично понимала цель следователей. Они хотели «морально раздавить СПИРИДОНОВУ, поставить ее на колени, заставить ее просить у нас, молить у нас прощения, ползать, да, ползать в ногах и покончить с ней раз навсегда». «Советская власть выжмет от вас показания, выдавит их из вас, вытрясет их из вас». Как больно было слушать это от имени Советской власти. Но, гордо заявляла Спиридонова, «в такой позорной комедии я не участник и в таком балагане не лицедей».
Действительно, происходила какая-то страшная комедия. После ареста Спиридоновой в число «разоблаченных врагов народа» попали лица, занимавшие ведущие участки работы Башконторы. Многие из них были приговорены к высшей мере наказания. Башкирское правительство, по версии следствия — объект кровожадных намерений «заговорщиков», — было арестовано и ликвидировано как вражеский элемент. Тогда, по логике обвинителей, левых эсеров следовало не наказать, а наградить. Но проницательные чекисты «выявили» глубинную цель заговорщиков. Об этом фарсе имеются воспоминания Ирины Каховской, единственного оставшегося в живых члена «уфимской четверки». «И вот я услышала, что я лично имела задание организовать убийство Ворошилова, посылала эмиссаров в Москву и хвалила их за хорошую работу. (Дело подготовки убийства шло успешно, и я была очень довольна.) Иногда говорили: „Ворошилов“, иногда же: „Сталин“, а когда я попросила сказать мне точнее, на кого же, в конце концов, я покушалась: на башкир, Ворошилова или Сталина, — следователь закричал: „Вам ведь все равно кого убивать, лишь бы убивать, убивать; ведь вы — террористы!“».