Страница 1 из 4

1913. Что я на самом деле хотел сказать

Иллиес Флориан

Флориан Иллиес

Florian Illies

1913. Was ich unbedingt noch erzählen wollte

Зима 1913 года

Максим Горький на Капри обгорает на солнце. Пантера Петер охотится на тигра Теобальда. Герман Гессе горюет без зубного врача, а Пуччини не желает участвовать в дуэли. На небе появляется новая комета, а Распутин сводит с ума русских женщин. Марсель Пруст никак не может найти издателя для своей книги «В поисках утраченного времени». Доктор медицинских наук Артур Шницлер занимается своим самым сложным пациентом – современностью. Огнеглотатель из Панкова (Берлин) становится королем Албании. Всего на пять дней. Но всё-таки королем.

Генрих Кюн. Четверо детей Кюна, 1912/13 (Австрийская национальная библиотека, Венский фотоархив)

Январь

Этой новогодней ночью, между 31 декабря 1912 года и 1 января 1913-го, началась наша эпоха. Погода была не по-зимнему теплой. Это мы знаем. Но пока только это и ничего больше. Добро пожаловать.

Тот вечер 31 декабря в Кёльне затянулся, а на улице моросит дождь. Рудольф Штайнер вошел в раж, он выступает в Кёльне уже четыре вечера подряд, восхищенные слушатели ловят каждое его слово, вот он берется за чашку с жасминовым чаем и делает глоток, и в этот момент колокол бьет двенадцать раз, и с улицы доносятся ликующие крики; Рудольф Штайнер продолжает свое выступление и объявляет, что только йога способна утихомирить взбудораженную Германию. «С помощью йоги душа освобождается от внешней оболочки, она преодолевает эту оболочку». В общем, идите и облачитесь в молчание. С Новым годом.

Пикассо и его собака смотрят друг на друга: Эрика, странная помесь бретонского спаниеля и немецкой овчарки, не любит, когда он собирает чемодан, она визжит и напрашивается в спутники. Неважно куда. Поэтому Пикассо хватает ее за поводок, зовет Еву, свою новую возлюбленную, и они втроем отправляются в Париж, чтобы пересесть там на поезд до Барселоны. Пикассо хочет представить новую любовь своему старому отцу (не пройдет и года, как и отца, и собаки, и Евы уже не будет в живых, но сейчас не об этом).

Герман Гессе и его жена Миа хотят попытаться еще раз. Они сдали теще писателя своих детей Бруно, Хайнера и Мартина и уехали в Гриндельвальд, место в горах, недалеко от их нового дома под Берном, в маленькую гостиницу «Zur Post», которая в это время года уже в три часа пополудни скрывается в тени могучего северного склона горы Эйгер. Тут, в тени, Гессе с женой надеются найти свет своей любви. Они потеряли ее, как другие теряют трость или шляпу. Но моросит дождь. Не пылит дорога, не дрожат листы, подождите немного, – говорит хозяин гостиницы, – скоро дождь станет снегом.

Станислав Виткаций фотографирует удивительно красивую Ядвигу Янчевскую. Но она уже обзавелась револьвером

Они берут напрокат лыжи. Но по-прежнему моросит дождь. Новогодний вечер в гостинице получается долгим, мучительным и молчаливым, только вино оказалось хорошим, и на том спасибо. И вот, наконец, двенадцать часов. Они устало чокаются. Уходят в свой номер. Когда наутро они раздвигают тяжелые гардины и выглядывают наружу, за окном по-прежнему идет дождь. И после завтрака Герман Гессе сдает обратно так и не пригодившиеся лыжи.

В это же время Рильке пишет из Ронды поистине трогательные слова всё еще бодрому Родену.

Гуго фон Гофмансталь 31 декабря в скверном настроении гуляет по улицам Вены. Последние шаги по старому году. Иней укутал ветви деревьев вдоль аллеи, и на швах между кирпичами стен тоже виднеются белые кристаллы. Темный холод медленно опускается на город. Вернувшись в свою квартиру, он протирает запотевшие очки платком с изящной витиеватой монограммой. Проводит всё еще холодной рукой по комоду, на который обычно кладет ключ. Наследство. Затем трогает великолепное зеркало, висевшее когда-то в доме предков. Садится за роскошный письменный стол ручной работы и пишет: «Иногда мне кажется, что нам, поздним детям, отцы и деды оставили в наследство только две вещи: красивую мебель и оголенные нервы. Нам не досталось ничего, кроме зябкой жизни и пустой, унылой действительности. Мы смотрим на нашу жизнь со стороны; мы торопимся опустошить бокал, но всё равно мучаемся жаждой». Потом он зовет слугу. Просит принести первую рюмку коньяку. Впрочем, он давно понял, что и это не спасает от меланхолии, которая лежит на его усталых веках. От нее никуда не деться: Гофмансталь видит гибель там, где другие лишь предчувствуют ее, он знает конец, который для других пока только игра. И вот он пишет своему другу Эберхарду фон Боденхаузену, благодарит за привет из «огромной, неспокойной, хмурой и замученной Германии», а потом признается: «Я так странно себя ощущаю все эти дни, в этой растерянной, немного испуганной Австрии, в этой падчерице истории, так странно, одиноко, хлопотно». Иными словами, никто его тут не слушает.

Гофмансталь стал легендой еще в юности, Европа млела от его стихов; Штефан Георге, Георг Брандес, Рудольф Борхардт, Артур Шницлер – всех очаровал этот гений. Но Гуго фон Гофмансталю было нелегко нести ношу ранней зрелости, он почти перестал публиковаться, а теперь, в 1913 году, его почти забыли, он оказался реликтом старых времен, «прежнего мира», он пропал вместе с тем обществом, в котором был вундеркиндом. Он оказался последним писателем старой Австрии, той Вены, где в январе 1913 года пошел уже немыслимый шестьдесят пятый год правления императора Франца Иосифа I. Он был коронован еще в 1848 году и носит корону до сих пор, будто в этом нет абсолютно ничего особенного. Но именно при этом увядающем правителе, пришедшем из глубин XIX века, власть в Вене захватил модернизм. Вождями революции были Роберт Музиль, Людвиг Витгенштейн, Зигмунд Фрейд, Стефан Цвейг, Арнольд Шёнберг, Альбан Берг, Эгон Шиле, Оскар Кокошка и Георг Тракль. Те люди, что перевернули мир своими словами, звуками и картинами.

Вот массажистка, наконец, ушла, и Гедвиг Прингсгейм, великосветская теща Томаса Манна, отправляется со своей виллы на Аркисштрассе, 12 в Мюнхене на новогодний ужин «У Томми» (это не ресторан в Нью-Йорке, это она так патриархально называет семью своей дочери Кати, в замужестве Манн, которая живет на Мауэркирхерштрассе, 13). Но когда она садится на диван в квартире Маннов, ее спину снова пронзает боль – проклятый ишиас. Доброму Томми нужно на следующий день ехать в Берлин (о чем он потом горько пожалеет), и этот старый зануда в одиннадцать часов резко завершает новогодний вечер: «Вы же знаете, мне завтра рано вставать». Но и до этого момента ужин был, по словам тещи, «не особенно душевным». На обратном пути, в громыхающем трамвае она слышит, как часы на Одеонсплац бьют двенадцать раз. Спина болит, а муж, профессор математики Альфред Прингсгейм, сидит рядом с ней и пишет какие-то расчеты со сложными простыми числами. Как неромантично. А на соседней улице этой ночью сидит Карл Валентин и пишет Лизль Карлштадт: «Пусть нас никогда не оставят здоровье и наш чудесный юмор, будь молодцом, моя милая Лизочка». Как романтично.

Да, точно, это та самая ночь, когда Луи Армстронг в далеком Новом Орлеане начал играть на трубе. А в Праге Кафка сидит у открытого окна и пишет Фелиции Бауэр, Иммануэлькирхштрассе, 4, Берлин – пишет сентиментально, красиво и странно.

Великий венгерский романист, фрейдист, морфинист и эротоман Геза Чат сидит этой ночью в своем маленьком врачебном кабинете, в санатории крошечного курорта Штубня, на самой дальней окраине огромной габсбургской империи. Он решает еще немного почитать воспоминания Казановы, потом закуривает сигару «Луксор», впрыскивает себе еще 0,002 грамма морфия и подводит успешные итоги года: «коитус 360–380 раз». Казалось бы, куда уж конкретнее? Но вот, пожалуйста: Чат ведет подробный учет отношений со своей возлюбленной Ольгой Йонаш, который в своей точности уступает, пожалуй, только подобной ведомости Роберта Музиля: «424 коитуса за 345 дней, то есть 1,268 коитуса в день». И раз уж Геза взялся подсчитывать: «Потребление морфия: 170 сантиграммов, то есть 0,056 грамма в день». «Годовой баланс» продолжается: «Доход 7390 крон. Имел 10 женщин, из них 2 девственницы. Вышла моя книга о психических заболеваниях». А что ждет его в 1913 году? План ясен: «Коитус раз в два дня. Сделать зубы. Новый пиджак». Ну что ж, вперед.