Рыбий глаз

Андрейка с открытым от удивления ртом смотрел на происходящее и вдруг почувствовал нарастающее в душе чувство. Это было почтение. Мальчик невольно зауважал храбрых и стойких маленьких существ, которые не останавливались не перед чем ради исполнения своего долга. Сразу за этим чувством следом пришли и два других. Огорчение и раскаяние. Мальчику стало нестерпимо жалко погибших муравьев – губы его затряслись, а глаза стали мокрыми от слез. Он принялся закидывать землей очаг пожара, и с каждым вздохом из груди его пробивался жалостливый всхлип или стон. Потушив огонь, он, утирая льющиеся из глаз слезы, смотрел, как разворошенный муравейник тут же принялся ликвидировать последствия постигшего их несчастья.

Андрейка вновь проникся глубоким уважением к этим существам – они, как и все прочие создания, не знали, когда и с какой стороны к ним подкрадется несчастье, но, когда это произошло, не испугались и не бездействовали, не утопали в собственном горе, не прятались от проблем, как это свойственно многим другим живым существам, в том числе человеку. А точно также слаженно и хладнокровно стали решать проблему, бороться до окончательной победы или неминуемого поражения. Андрейка подумал, как здорово было бы стать таким же сильным, как они, и не прятаться больше от всего мира за высокими кустами осоки, коротая дни в скуке на дряхлых старых мостках. Вдруг он понял, что ненавидит рыбачить.

Окончательным аккордом его настроения стало тяжелое и тупое чувство стыда. Стыда за все сразу. За поджог муравейника, за то, что поддался эмоциям и превратился из «высшего наблюдателя» в сопливого пацана, и еще было стыдно за то, что вообще взял привычку вести себя нарочито отстраненным и безучастным – теперь, когда к нему вернулись нормальные человеческие ощущения, это казалось глупо и даже отвратительно. Хорошо, что никто из ребят этого не видел, особенно Марья.

Понурив голову, он медленно шагал домой, и даже когда темный лес вновь сменился светлым и теплым полем, не обратил на это никакого внимание. В голове его роились разные ощущения, попеременно сменяя друг друга. Взгляд его был тупым и сердитым, он смотрел себе под ноги, не видя ничего более, чем на два шага вперед. Руками он нервно рвал верхушки трав и тут же бросал их под ноги.

Когда он наконец вышел на проселочную дорогу, ему полегчало. Досада стала потихоньку отступать, но вместо нее он почувствовал сильную усталость. Хотелось лишь скорее добраться до дома и уткнуться лицом в холодную подушку.

Скрипнув калиткой, мальчик быстро пересек поросшей травой двор, скинул у порога сандалии и зашел в дом. В сенях было темно и прохладно, пахло свежим супом. Значит, бабушка была дома. У дверей в избу стояли грязные, заляпанные засохшей глиной высокие галоши.

Такую привычку имел только один деревенский житель – бабка Маша, неряха и сплетница, которая жила в самом конце деревни на отшибе, но отчего-то все новости узнавала самой первой. Андрейка не любил ее за то, что та слишком много и слишком быстро говорила. Она могла прийти без всякого дела и часами сидеть, меля всякую чепуху и обсуждая каждого, кто проходил мимо окон. И еще у нее почти не было зубов во рту, и черная пропасть рта с редкими корявыми «кольями», как называла их бабушка, выглядели отталкивающе и даже пугающе. Ее не очень любили в деревне, но терпели – все потому, что она была одинокой и очень бедной старушкой, чей муж умер давным-давно, а единственный сын отбывал длительный тюремный срок, на что она часто жаловалась, говоря, что при ее летах, уже ни за что не дождаться его и что свидятся они с сыночком, теперь лишь на том свете. Бабка Маша часто ходила по гостям лишь для того, чтобы вдоволь поесть и дабы не оставаться должной, сама на себя взяла роль деревенского радио, рассказывая все местные курьезы, зачастую за неимением которых придумывая их сама. Так она чувствовала себя полезной, к тому же постоянной болтовней она заглушала безутешную участь одинокой старости.

Андрейка зашел в дом и увидел, как в залитом солнечном свете помещении, в лучах которого клубилась пыль, за столом сидела бабушка, а напротив вышеупомянутая гостья. Перед каждой стояла высокая стопка, доверху наполненная вишневой наливкой, а посередине блюдо с холодными закусками. Женщины, упершись локтями и наклонившись друг к другу через стол, вели активную беседу громким шепотом, то и дело охая и причитая. На возникшего в дверях Андрейку они не обратили никакого внимания. Мальчик скомканно поздоровался, и тогда бабка Маша на секунду повернула в его сторону голову.

– Здравствуй, здравствуй, милок, ты чего такой помятый? Смотри, Анька, весь в овсянице да в пырее. Где-то лазил сорванец, – бабка Маша улыбнулась беззубым ртом и в шутливо погрозила Андрейке пальцем. После чего мгновенно потеряла к нему всякий интерес и вновь принялась тараторить, обращаясь к подруге. Бабушка недовольно глянула на Андрейку и жестом указала ему на дверь – что значило, что ему следует выйти на улицу и отряхнуться, прежде чем лезть на кровать. Мальчик неохотно поплелся исполнять приказание. Вслед бабушка сказала, что на плите стоит свежий суп и чтобы он непременно вначале покушал, прежде чем убежит гулять.

Выйдя на крыльцо, Андрейка быстро, впрочем, не особенно старательно принялся очищать себя от всякой лесной требухи. Уже собрался идти обратно в дом, как вдруг в кустах увидел знакомый силуэт. Андрейка тут же заулыбался, и глаза его радостно заблестели, (точнее лишь один) при встрече со старым знакомым.

– Дымка, Дымка…кис-кис-кис. Иди сюда, глупая.

Из травы настороженно вылезли два потрепанных уха, а затем и вся кошка целиком. Дымка была бездомной – раньше она жила у дядьки Тоши, ветерана войны, которого в молодости контузило фугасом, отчего он так и не смог оправиться до самой старости и всю жизнь прожил, будучи, как говорили люди, не от мира сего. Но бабушка говорила про него, что он такой, потому что на войне ему приходилось много хоронить – и врагов и товарищей, а его самого смерть по случайности избежала, хотя он должен был остаться с ними. И как сам дядька Тоша говорил, стоят перед глазами молодые в шинелях кровавых, днем и ночью стоят, и немыми взглядами зовут за собой, а он все топчет и топчет без цели и пользы эту землю, хотя давным-давно сделал то, что ему полагалось. Год назад смерть исправила ошибку, и старик во сне перестал дышать.

С тех пор кошка скиталась по деревне и кормилась у добрых людей. И хоть таких хватало – все равно была тощая, нелюдимая и дерганая. А еще она никогда не мяукала. В общем, странная животина – вся в хозяина. При этом имела красивую пепельную расцветку и светло-желтые глаза. Только один. Второй потеряла в стычке с собакой. Нужно ли говорить, что Андрейка сразу проникся симпатией по отношению к этой дикой, но красивой и таинственной бестии.

Животное осторожно подошло к мальчику, село в полуметре от него и вопросительно уставилось на него единственным глазом. Андрейка протянул руку, чтобы погладить кошку, но та разом выгнулась в дугу и напряглась – было понятно, что, если Андрейка не погодит с ласками, она удерет, только и видели. Андрейка поспешно отдернул руку.

– Ты, должно быть, кушать хочешь? Ну погоди-погоди, сейчас… только не уходи, посиди тут секунду.

Мальчик, медленно, чтобы не спугнуть кошку открыл дверь и зашел за порог. И тут же резко, буксуя на скользком полу, рванул на кухоньку – туда, где на плите стояла почерневшая от времени кастрюля с супом. Куриный суп – хорошо. Мальчик, с тревогой оглядываясь на дверь в избу, стал вылавливать самый приличный кусок курицы. Перекидывая горячее мясо с руки на руку, он помчался назад. К счастью, животное никуда не делось и грелось на солнышке, вылизывая колтуны на боках. На подношение Дымка накинулась, не раздумывая, жадно впиваясь в белую мякоть острыми и тонкими клыками. Андрейка присел прямо на дощатые ступеньки перед дверью и с умилением глядел на кошку. Та, мгновенно расправившись с угощением, тут же растянулась на траве, подставляя мордочку теплым лучам. Мальчик осторожно, шаг за шагом приблизился к кошке. Та была не против. Он легко, касаясь шерсти лишь двумя пальцами, стол поглаживать Дымку. В ответ кошка стала хватать его руку передними лапами.