Страница 19 из 25
Но важнее для меня было увидеть то, как меня видят окружающие. Я должна была знать, насколько всё плохо.
Я провела языком по губам и заставила себя посмотреть на лицо, которое видела бессчётное количество раз.
Я могла бы быть хорошенькой. С волосами всё было в порядке. Они у меня светлые и очень мне идут.
Глаза тоже были ничего. Иногда они казались карими, иногда зелёными. Брэдли сказал, что ему нравятся мои глаза, и от этого мне всегда было тепло на душе.
Я пыталась сфокусироваться на том, что мне нравится. На том, что привлечёт других людей. Но взгляд наткнулся на рот. На шрамы, которые были напоминанием о том, какой я была раньше.
Помню, когда мне было года четыре, не больше, убрав все волосы от лица, мама держала меня за голову, не давая пошевелиться, и вынуждала меня смотреть на ненавистное мне отражение. Я смотрела на неё испуганными глазами.
— Посмотри, кто ты на самом деле, Нора! Ты появилась, чтобы наказать меня, и я должна нести это наказание. Но это не означает, что я должна любить то, что испытывает меня.
В тот момент я не поняла значения её слов так, как и не понимаю сейчас. Почему она считала меня своим наказанием?
Она всегда была холодной и отстраненной по отношению ко мне, но всё стало значительно хуже после того, как Рози вернулась в детский дом. После смерти отца, её ненависть не знала границ. Казалось, что причинять мне страдания стало миссией ее жизни. Ей не хотелось, чтобы я забыла о том, что я нелюбима и нежеланна. И она никогда не отпускала меня от себя.
Я часто думала, почему мама не отдала меня в приют, если было очевидно, что ей даже смотреть на меня неприятно. После того, как она осознала, что из-за моего изъяна она не сможет любить меня как полагается родителю.
Один раз я осмелилась спросить её, когда почувствовала необычайную храбрость. Порой мне удавалось воспользоваться своей внутренней силой, которая жила где-то в глубине души. Но обычно мне приходилось расплачиваться за последствия.
В тот день мама была особенно сурова. Она заперла меня в комнате на несколько часов, пока у неё было чаепитие с друзьями. Они никогда не знали, что я там. Мама не выпускала меня до вечера. Я не ужинала, и много часов даже в туалет не могла сходить.
Я проголодалась и устала, и мне просто хотелось знать, почему она держит меня рядом с собой, если итак очевидно, что она ненавидит меня.
— Ты могла бы отдать меня, — спокойно сказала я, не отрывая взгляд от пола.
Я ждала, когда она ударит меня. Или начнёт высмеивать мою шепелявую речь.
Вместо этого она рассмеялась, словно я рассказала ей самую смешную шутку.
— Я никогда не избавлюсь от тебя. Бог об этом позаботился.
Я продолжала смотреть на себя в зеркало. Шрам был хорошо заметен, но кожа уже не была такой ярко красной, как после операции. Отметина проходила по моей верхней губе прямо до носа.
Я выдавила каплю консилера, который ранее купила в аптеке, и нанесла на шрам.
я бережно размазала его по шраму. Покачала головой из стороны в сторону и практически улыбнулась.
Я стала чуть более заметной. Точнее, я выглядела практически… мило.
— Что ты делаешь?
Я подпрыгнула. Маленький тюбик консилера со звоном закатился под раковину. Её глаза заметили его и она нахмурилась. Я быстро подняла тюбик и убрала в ящик.
— Н-ничего, — пробормотала я, опустив голову, чтобы волосы прикрыли лицо.
Мама вошла в ванную и схватила меня за подбородок.
— Ты пыталась замазать его, — процедила она.
— Думала, ты будешь счастлива, если не будешь видеть его… — начала я, но замолкла, как только её ногти вонзились мне в подбородок.
— Не смей думать, что знаешь, о чём я думаю, — рявкнула она ледяным тоном. Затем схватила меня за шею и повернула к раковине. Потом, не говоря ни слова, она наклонила меня вниз; я ударилась головой, от чего всё внутри задрожало.
Струя воды ударила мне в лицо. Пальцы матери так тёрли мою кожу, словно она хотела затереть её до костей. Я не плакала. Не кричала.
И не сопротивлялась.
Не было смысла. Мать всегда побеждала.
Только удовлетворившись увиденным, мать выключила воду, и я медленно встала. Не стала снова смотреть в зеркало. Не хотелось видеть позор. Ненависть к себе.
Отвращение.
— Переоденься, и я отвезу тебя в школу.
Мать ушла, и я почувствовала облегчение, когда она закрыла за собой дверь. Я высушила волосы и причесалась, убедившись в том, что смогла прикрыть ту часть лица, которую не хотела никому показывать.
Я никогда не чувствовала себя комфортно в своём теле.
Моя мать хорошо об этом позаботилась.
***
— Ты поела? — я оторвалась от книги, которую читала, когда увидела, что Брэдли стоит надо мной.
Мы не разговаривали с того дня, как он нашёл меня в парке с Марин. Парень злился, но делал это очень тихо, что на него не похоже. Обычно, в ярости, Брэдли вел себя громко и эмоционально.
Я не думала о том, из-за чего он расстроился. Не расспрашивала его о беспричинной злости насчёт моего времяпровождения с кем-то, кто ему не знаком. Его расстроила смена рутины. Я была его постоянной. Он полагался на меня.
Гнев Брэдли — самостоятельное существо. Он жил и дышал, и уничтожал всё вокруг. Обволакивал меня и крепко удерживал. Бывали времена, когда я подчинялась ему, потому что хотела, чтобы он был счастлив.
Но порой мне хотелось никого не подпускать. Я хотела чего-то только для себя. Не хотела, чтобы он владел всем, что есть внутри меня.
Что было абсолютно справедливо.
Потому что я ожидала в ответ от него того же.
— Не-а, — мягко ответила я, убирая в файл распечатку поэзии Эмили Дикинсон, которую читала по одному домашнему заданию.
Нижняя губа Брэдли потрескалась, и со стопроцентной уверенностью я знала, что он сдирал с неё кожицу зубами. Наверное, ему очень больно. Я могла бы дать ему салфетку из своей сумки. Может, следовало предложить ему приложить лёд. Но я этого не сделала. Он никогда не принимал мои предложения помощи. Это я быстро усвоила.
Брэдли тихо переносил свою боль. В одиночестве. Никому её не показывал. Кроме меня. Только мне.
Я знала его секреты, и он был уверен, что я никогда их не расскажу. Он знал, что я никогда не стану использовать их против него.
Если он кому и мог довериться, то только мне. Я заслужила это собственными слезами и трагедией.
— Тогда пошли, — раздражённо сказал он и поднял мою сумку с земли. Я поднялась на ноги и отряхнула сухую траву со штанов. Он прищёлкнул языком.
— Тебе не следует сидеть на земле. Она холодная. Ты можешь заболеть или чего ещё.
Я свернула свою домашнюю работу и запихнула в задний карман джинсов.
— Я в порядке. Обещаю, — заверила я его. Он нуждался в этом.
Я в порядке.
Даже если это было ложью, в обмане Брэдли находил утешение. Он хотел верить, что я в порядке. Что всё у меня хорошо.
Он выдохнул с облегчением, но его челюсть была твёрдо сжата, а зеленые глаза яростно сияли. Так сильно. Так несгибаемо.
— Пойдем, — он подтолкнул меня, и мы пошли по территории кампуса. Мы ни с кем не разговаривали.
Я — потому что никто не замечал меня. Брэдли, потому что он никого не замечал.
Мы вошли в небольшую столовую, Брэдли пошёл за едой, а я нашла небольшой столик в углу. Он знал, что мне нравится, поэтому не пришлось ничего просить.
Я села на стул, прислонившись спиной к стене. Всегда важно видеть пути отступления.
Брэдли ушёл с моей сумкой, поэтому я наматывала края шарфа на палец и ждала.
— Привет, Нора.
Я перестала дышать. Лицо покраснело.
Она здесь.
Марин села на стул напротив меня, и я подняла голову, чтобы посмотреть на неё. Я ничего не скрывала от этой незнакомки, поэтому даже не прикрыла шрам.
— Привет, — ответила я, бросив взгляд через ее плечо, и увидела, что Брэдли всё ещё стоит в очереди.