Детство

Дёрнув плечами, ён замолк. Что праздник-то портить? Вестимо — есть господа и есть простой люд. И в законах то прописано, что по-разному всех судят и наказание разное за одно и то ж отвешивают. Так было и так завсегда будет!

«— Не так», — Ворохнулся Тот-кто-внутри, — «не так будет!»

— Идите уж, — Вмешалася тощего вида барышня — бледная така физия и противная, будто уксус заместо чая и кваса пьёт, — не стоит показывать плебсу дурной пример.

И очёчками на цепочке так зырк-зырк!

— И то правда, — Господин аж протрезвел, — прошу прощения, сударыня, — Поклонился барышне почтительно и ушёл, пошатываясь. Прям сквозь толпу. И попробуй, не расступись!

— Я тута, за углом подожду, — Останавливаюсь, не идючи во двор, — Затащите салазки-то, да и назад.

— Хозяева-то, небось не дома сидят, в масленицу-то, — Удивился Дрын.

— Да ну!

Дёргаю плечом. Не хотца пояснять, что ажно с души воротит, когда к хозяевам возвращаюсь. Баба егойная попервой измывалася надо мной, а мастер сквозь глядел, не замечаючи. А теперича и вовсе настропалила, проклевала темечко-то. Зверем теперь глядит, и всё не угодишь-то ему. Хучь и нету их сейчас дома-то, ан всё едино — тошнотики к горлу подкатывают, даже во двор заходить не хотца.

— Мы мигом, жди!

И правда, дружки мои быстро обернулися.

На реке нас уже ждали мужики.

— И где ходите-то? — Заворчали мужики, — Никак других застрельщиков искать в другом разе?

— Уже, — Отвечаю за нас с Дрыном, разминаясь.

— Не те нынче бойцы, — Слышу краем уха ворчанье одного из стариков-зрителей, — не те! Вот раньше-то, лет тридцать ишшо назад, по две тыщщи с кажной стороны собиралося здеся. А теперь что? Тьфу! Полиция им запретила, бояться они полицию-то!

— Три-четыре сотни бойцов, да рази этого много? — Вторил старику не менее древний закомец, — Да и те через час разбегаются. Мы, бывалоча, не останавливались, до самой слободы чужой.

— А то и заскакивали, — Захихикал первый, — помнишь?!

— Как не помнить-то!

Как дело начало подходить к сумеркам, так и вышли на лёд. Дразниться сперва, как и положено. Тот-кто-внутри много обидных дразнилок знает, но я лаяться попусту не люблю, помалкиваю.

Рукавицы стряхнул с ладоней, похлопал одна об одну — без свинчатки, значица. Руки показал. А было уже — подрался за ради знакомства с мальчишками соседскими, когда к хозяину попал, так они попервой обижалися. Дескать, свинчатку прячу. А то сам худой, а бью — ну чисто лошадь копытом!

Супротивники уж знают, только лаються неуверенно. Опасаются, значица. Но вот завелась гармония и заорали частушки.

Снег утоптанный, хорошо… Выставив левую руку, иду шибко навстречу противнику, а тот уже бежит на меня. Кулак правый назад заведён, рот раззвявлен… на! Только зубы клацнули, да жопу о снег охлаждать принялся.

Дрын со своим сцепился, охаживают друг дружку. Тьфу ты! Забыл ужо, чему учил я его! Как был балбес, так и остался! Горячий, чисто самовар.

Ан нельзя помогать-то, сам на сам драчки-то, как уговорено.

— Ну, кто ишшо смелый! — Подзуживаю супротивников.

— Я тя… — Начал долговязый Санька Фролов, замахиваясь из-за плеча.

А я что, жать буду! Прыгнул вперёд, да сразу вниз ушёл, уклоняяся. И кулаком в пузень, прямо в душу! Закашлялся только, руки к пузу прижал. И на ещё по чапельнику, только юшка брызнула. Сидит!

Стою, значица, скучаю. Годки мои при деле все, руками махают, а я как столб! Нельзя помогать-то, эхма… Сашка Дрын наконец со своим разобрался, ну оно и вовремя, теперича ребят постарше черёд. Я с ними просился-то, ан не пустили. Говорят, не положено!

— В другой раз и не зовите! — Говорю недовольно атаману, вернувшися назад, — Что за драка такая? Сунешь раз в морду, и закончился!

— Га-га-га! — Пролетело над толпой. Насмешил мужиков, значица.

— Закончились! — Икал со смеху пожилой лавочник, утирая слёзы, — Ишь какой!

— Ну так я только раззадорился, дяденька, а они всё — жопкой снег топить! А мне што теперя? Только завёлося, кулаки-то чешутся!

— Га-га-га!

Хлопая по плечам, нас отвели на самолучшие места. Хорошо драчку-то начали, значица. А потом ишшо и народ взвеселили. Ух, какие они задорные-то на лёд выскакивали.

— Посадим бурсаков снег жопами топить! — Заорал кто-то из взрослых.

— Ура!

Приплясывая на месте, слежу за боем, глаз не отрывая. Ух, здорово! Стеношников на кажной стороне больше, чем народу у нас в деревне-то, да все мужики здоровые, злые.

— Под микитки ему! — Ору долговязому Саньке Фролову, сцепившемуся с супротивником, — Да!

— Слева, слева заходи! — Надрывается Дрын, размахивая руками, — Да куду ты прёшь, дурень!

Наорались всласть, и уж собралися по домам, но тот купец остановил, гривенник дал.

— Повеселил ты меня, малой. Жопкой в снег-то!

— Ишь ты! Спасибо, дяденька!

— Ступай! — Весело отмахнулся тот, обдав запахом блинов и вина, — Погуляй на все!

Гривенник-то, оно вроде и немного, на всю нашу кумпанию-то. Ан и другие нашлися, кто нас запомнил, а меня особливо. Ух и наелися тогда! Кто блином угостит, кто сбитнем. А пряников! Чуть пузо не лопнуло, ажно дышать тяжко.

И денюжки надавали, но те мы честно с Дрыном пополам поделили, остальные отказалися.

— Не нами заработано, не нам и тратить, — Важно, как взрослый, сказал Пономарёнок, — От блинов-то, особливо когда торговцы угощают-то, не откажемся. Так, парни? Вот… а денюжку-то попрячьте!

Мы опосля, когда уже по домам собрались, денюжку посчитали-то. Два рубля тридцать восемь копеек, деньжищи-то какие! На кажного по рупь шиисят девять. Годки наши за таки деньги по две недели на фабриках, не разгибаясь, а тут просто двум мордам насовал, и на тебе!

— Помер Стёпка-то, — Расчёсывая волосы, негромко сказала мать Аксинье, кивнув головой на свою постель.

Мальчик съехал с ситцевых линялых подушек на войлок и лежал там. Рубашонка съехала к шее, обнажив выпуклый синеватый живот, покрытый язвами. Голова чуть набок, ручки почему-то подложены под выгнутую поясницу.

Запечалившись, Аксинья потрогала было закрытые уже глаза умершего и обтёрла пальцы о подол.

— Отмучился, — Пробормотала она, — царствие небесное… Гнедка запрячь надоть.

— Окстись! — Нахмурился Иван Карпыч, не вставая с лавки, — Мало что не на вожжах к стропилам подвязанный стоит. Так оттащим, на салазках!

Чуть погодя, покурив, он принёс из сеней белый гробик, струганный ещё с вечера.

— В церкву-то, — Робея попросила мать.

— Неча! — Озлившись, Иван Карпыч потушил цигарку о мозолистую ладонь, — Чай, нагрешить не успел! Сюда поп не поедет, а подряжать кого лошадь гонять, так чем платить? Вместе и ляжем! С бабкой вместе и прикопаем.

На кладбище Иван Карпыч долго долбил мёрзлую землю, и разрыв могилу матери, сызнова сел курить, не вылезая. Стоя на подгнивших досках, он задевал иногда плечом края ямы, и комья земли ссыпались вниз.

— Давай!

Опустив маленький гробик, он мотнул головой и тяжело выкарабкался из могилы. Сапогами и лопатой он принялся толкать землю вниз, и яма быстро заполнилась.

— Ну вот, — Сказал он задумчиво, — Теперя до весны. Весной придём, подправим, коль живы ещё будем.

Десятая глава

Дмитрий Палыч нынче не в духе, настроение самое смурное, тяжкое. Сидит хмурый, возится что-то под окошком, а у самого ажно руки трясутся, какая ж там работа!

Великий Пост на дворе, а ён винища вчерась натрескался до полного изумления. Да мало что натрескался, оно с кем из мущщин не бываете-то? Мне пока сиё по малолетству непонятно, но вырасту когда, тожить наверное на винище потянет-то! На винище, табак и девок, как мужицкому полу и положено.