Страница 11 из 24
Киселя выволокли из залы. Выждав минуту, вышла следом пани Елена. Догнала казаков, тащивших на улицу Киселя.
– Лаврин! Отмени казнь!
– Но это приказ гетмана.
– Отмени казнь. Отсечь голову можно и завтра. Не послушаешь – твою голову попрошу у гетмана.
Полковник Капуста остановился, поглядел на пани Елену долгим тяжелым взглядом.
– Будь на этот раз по-твоему.
Наутро Хмельницкий проснулся еще более мрачный, чем был за вчерашним столом.
Елена поставила перед ним «похмелье»: горячий суп из баранины, наперченный, насоленный, с огурцами, чесноком, луком.
Богдан жадно глотнул несколько ложек варева, желудок встрепенулся, заработал, боль из головы уходила, но гетман не повеселел.
– Я задержала казнь, – сказала Елена.
Богдан быстро глянул на нее. Обнял, поднял, закружил по комнате.
– Слава тебе, Господи, что послал мне умную жену! Да не казак я, коли короли не будут у тебя руку целовать!
По щекам Елены скатились две слезинки, всего две: Богдан подумал – от радости, а это Елена вспомнила себя Хеленой, когда мечтала быть хозяйкой в сельском доме, со множеством хорошеньких своих детишек, с тихими прудами под окнами дома, с вербами на прудах, с водяной мельницей…
4
Серебряный гул ударился о киевские горы, отпрянул от них в густую синеву зимнего неба, и тогда услышали этот великий гул за двадцать верст. То раскачали на колокольне Печерской лавры колокол по имени «Балык».
Со всех киевских холмов вдогонку за старшиной ударили разом все большие и малые колокола.
Люди знатные, значащие чего-то в жизни и вовсе никудышные, без звания, без имени, все, все спешили прочь из дому. Ехали, шли, ползли к Золотым воротам, становились вдоль дороги от самого Лыбедского леса до паперти Софии, великого киевского храма, пребывающего в нищенском рубище со времен набегов золотоордынцев.
Сгоревшая святыня дороже людям, потому что видно, как страдала. Не хуже, чем они. Монахи убрали паперть коврами, выстлали коврами дорогу, и она пылала огненно на бородатом морозном солнце среди кипени белых пышных сугробов, под сверкающим кружевом заиндевелых деревьев.
Уже рокотала, катила к Киеву говорливая волна людской радости, и навстречу ей от палат митрополита тронулось шествие; на оранжевых, солнцеподобных, крашеных лошадях сверкала алмазами сбруя, сани были устланы собольими пологами и персидскими коврами. В санях ехали Киевский митрополит Сильвестр Косов и заморский гость, путешествующий из святого града Константинополя в святой град Москву, – патриарх Паисий.
Сильвестр Косов был тучен, вальяжен, на лице сановитое неистребимое презрение, в глазах юркий, мышиный ум, все знающий, всего страшащийся, во всяком деле помнящий о своей норке. Патриарх Паисий был по-южному красиво смуглый, глядел открыто, ласково. Карие большие глаза его успевали найти в толпе несчастного и ободрить, но и всякий в толпе мог поклясться, что патриарх посмотрел на него, его благословил. То было пастырское умение всех видеть и для всех быть добрым, хотя у патриарха по сердцу кошки скребли. Казна константинопольская была неизлечимо худа, недруги выплетали сеть интриг, турецкие власти грозили расправой, и ехал он в Москву не ради погляду, а за милостыней.
За высшими иерархами шли священники и монахи, а потом казаки с полковником Кричевским, под зеленым знаменем с гербом: на красном поле две княжеские короны, на белом – медведь.
Конь у Хмельницкого как снег поутру бел, васильковая кирея поверх алого кунтуша, словно цветущий луг, на шапке чистой воды камень с синими, стреляющими по сторонам лучами, над камнем непорочной белизны султан, на лице радость, за плечами, словно крылья, – малиновое знамя.
Люди кричали, кидали шапки, целовались. Кто-то скинул с плеч и бросил под ноги Богданову коню атласный плащ. Колокола не умолкали. Грянули пушки. И подумал Богдан: «Как много может сделать один человек для многих людей, если только тот один человек о себе думать забывал».
Гетман сошел у Золотых ворот с коня, принял благословение патриарха. Митрополит Косов усадил его в сани по правую от Паисия руку, сам сел по левую. Поехали под дивное пение украинских церковных хоров.
На паперти Софии ученики академии читали в честь героя латинские стихи, величая Моисеем русской веры.
5
«Господи! – думал Богдан, сидя на пиру за одним столом с патриархом и митрополитом. – Господи! Сколь высоко Ты можешь вознести человека. Всего год тому назад я завидовал зверю, у которого на зиму была нора. Жизнь казалась прожитой и погибшей».
Патриарх Богдану нравился. Этот человек всякого повидал на веку. Со своей патриаршей вершины, будучи первым иерархом православного мира, он, не зная покойных дней, не обзавелся высокомерием, не проникся собственной исключительностью. Митрополит Косов слова в простоте не сказал, все по-латыни, изрекая да цитируя. Паисий выпил вина, поглядывая на гетмана с таким дружелюбием, что Богдан все время удерживал себя, чтобы не подмигнуть.
И завертелся у него на языке вопрос.
– Тебя, сын мой, что-то гнетет? – полуспросил, а скорее позвал на откровенность патриарх.
– Великий иерарх, – признался Богдан, – все мы под твоей доброй волей. Ты – все видишь.
И почувствовал, что краснеет, краснеет, как сын его Тимошка. Ох, неистребима в человеке дурь, будь он гетман, царь или папа римский. Свекла на морде – мозги на ветер.
– Обвенчай ты меня, Бога ради, ваше святейшество! Ни у кого на то воли нет, кроме тебя, великого.
Брякнул и обмер.
– Я знаю эту историю, – сказал Паисий. – Возьму грех на себя.
– Тогда изволь! Правда, жену мою я отправил в Чигирин.
Хмельницкий призадумался.
– Ты желаешь, чтобы я отпустил тебе грехи сегодня же?
– Чего же ждать завтра, когда есть у нас доброе нынче?!
– Ты пил вино. Я не могу тебя исповедовать.
– А без исповеди отпустить грехи никак невозможно?
– Все возможно, сын мой!
– О, святейший! Гору снимаешь с моей обремененной души. Великую гору.
Из митрополичьих палат перешли в церковь. Патриарх отпустил Хмельницкому грехи, разрешил обвенчаться с мужней женой и в награду от гетманских щедрот получил тысячу золотых монет да шестерку лучших лошадей.
Патриарх Паисий отдарил святыми реликвиями. Было гетману дадено: три самовозгорающиеся свечи, молоко Пресвятой Девы и миска лимонов.
Той же ночью у гетмана с патриархом случилась долгая, задушевная беседа.
– Я еду в Москву, – сказал Паисий, – потому в Москву, что она – единственная сущая в мире опора православной церкви. Есть Василий Лупу, всячески украшающий землю храмами и монастырями, но он вассал турецкого султана. Есть скряга Матей Бессараб, который тоже не даст нашу Святую Матерь в обиду, но и Бессараб ходит у турок на цепи. Униатская ересь – злонамеренная кознь папы римского, задумавшего подрубить корни дуба, чтобы затем сжечь погибшее от жажды дерево. Смотри, гетман, в тысячу глаз, как бы тебя не обошли, не оплели невидимой сетью измены.
– Я и сам знаю, что сети уже плетут на мою голову, – согласился Богдан. – Король одной рукой дает мне булаву, а другой рукой дает врагам моим меч против меня. Коронным гетманом поставлен Иеремия Вишневецкий. Недолго будет этот князь региментировать у меня. Сам в Крым поеду и освобожу прежних гетманов, если слово дадут помириться со мной. А не дадут слова, велю им головы поотрубить. А этот князек у меня за Днепром не показывайся!
– Ты, я вижу, сын мой, во всем полагаешься на хана, но можно ли ему так доверять? – опечалился Паисий. – Я ли не знаю, чего стоят заверения вельмож Оттоманской империи? Православному ли человеку ждать искренности от мусульманина, для которого война с гяурами – священный закон?
– Но что же мне делать?! – воскликнул Хмельницкий.
– Просить помощи у московского царя.
– Царь глух к мольбам! Я написал ему два стога писем, а в ответ – туман.