Мёд жизни

– Что я должен буду делать? – напрягся Горелов.

– То, что скажет. О зарплате не переживайте, не обидим. У вас ведь ипотека, кредит…

«Я ему вроде не говорил, – внутренне удивился Горелов. – Хотя… Это же открытая информация, её можно получить за пять минут».

– Но я не состою ни в какой партии. – Интуиция подсказывала Горелову, что глотать крючок сразу – непрофессионально.

М. усмехнулся:

– Партии, убеждения… Это всего лишь одежды, понимаете?! Сегодня вы носите спортивный костюм, поскольку идёте на гольф, завтра – ватник и кирзачи, потому что время отправляться на лесоповал.

Горелов вспомнил черную унылую толпу коммунистов, в которой только что шел.

– Я не согласен, – сказал он мрачно. – Я могу сравнить убеждения с кожей, которую, чтобы сменить, надо содрать с человека… Но убеждения – это не одежда и не мода.

Горелов чувствовал себя ужасно – ему нужна была работа, по правде сказать, любая, и надо было соглашаться, не ломаться, но то ли его напрягло то, что М. так бесстыдно кинул его на площади, то ли ещё что, но он понял, что сейчас он «закусит удила» и что его «понесёт».

М. будто читал мысли:

– Понимаете, я пришел на площадь и подумал, что моё предложение будет для вас некомфортным… Ну а потом, когда я вас увидел на тротуаре с таким-м-м трагическим лицом рядом с роскошной витриной буржуазной жизни, то решил, что неправ – сама судьба сводит нас.

«До чего ж вы стерильные, гады!» – разъярился Горелов. А вслух сказал:

– Стучать на коммуняк? Контролировать их мозговые центры? А поприличней у вас ничего нет?

М. целомудренно опустил глаза:

– Ну зачем грубить?! Вы же патриот, Горелов. Государственник. Вы же, не побоюсь этого слова, человек идейный, в высшие силы веруете…

«Может, вы и меню моего вчерашнего ужина назовёте?» – мысленно ахнул Горелов.

– …я вам ничего не навязываю, заметьте, – монотонно бубнил М., – есть работа – есть зарплата. Вы ко мне обратились, я подумал, где вы можете быть полезны со своей (не обижайтесь только!) не очень высокой квалификацией и сомнительным образованием. Но у любого человека есть то, что можно продать…

– …ага, почки, печень…

М. ядовито улыбнулся:

– Ну да. А у вас есть душа, убеждения, честь. Ну и продайте их, если печень и почки вам дороже. Я вам гарантирую, – он кротко взглянул в глаза Горелову, – вы никакой работы в ближайшее время не найдёте.

«Связался с идиотом». – Горелов всё ещё не верил холодку дурного предчувствия и пытался свести этот разговор к досадной шутке, недоразумению.

– Послушайте, ну будьте же честны хотя бы перед собой, – вкрадчиво выговорил М.

Наступила пауза. Горелов угрюмо глядел на коричневое дно кофейной чашки. Он вдруг почувствовал, что буфет пуст, что они здесь с М. одни.

«Лучше б я с коммунистами пошел поклоняться их богу, Карлу Марксу, что ли!.. – с отчаянием подумал Горелов. – Стоял бы сейчас, пел „Интернационал“… Или „Смело, товарищи, в ногу…“ Или ещё что…» Да, впрочем, М. был в этой же толпе, он бы его и там выцепил!

Целый рой мыслей и воспоминаний вдруг закружил его, он был одновременно и в далёком прошлом своей жизни, и во вчера, и в раннем детстве, и в зрелости, и всё это будто спрессовалось в крошечный разноцветный кубик, где каждая точка при приближении увеличивалась, росла и превращалась в событие, ощущение или переживание, и всего этого добра у него было много, и жаль было до слёз всё это оставлять, бросать; потому что Горелов с ужасом понял, сколько он не успел, сколько времени бездарно потратил, сколько мог бы сделать, совершить… Он будто несся на смертельном болиде к финалу, к бездне, и эти головокружительные секунды росли, превращаясь в чудовищные внутренние качели. И повод, который вверг его в этот ужас, казался теперь смехотворным, невероятно глупым!

«Да ведь 99 процентов людей погибают не менее глупо», – с холодным мужеством подсказал ему разум.

Ах, да, он же может «посотрудничать» с М.!.. Но этот «выход», услужливо подсунутый подсознанием, не принёс облегчения. Согласиться он не мог – Горелов это знал точно. Вот непонятно даже почему! Это всё равно, если бы ему предложили сейчас пить кровь христианских младенцев или ещё какую жуть! Хотя до коммунистов ему не было, если честно, никакого дела. Он был, как он сегодня понял, даже против них. (Хотя и не разобрался – почему.) Но стучать на них – не мог!

А как же Люся?..

И мысль его перенеслась к единственному его сокровищу, его любви. Он будто видел укоризненный, озабоченный взгляд Люси, слышал её хрипловатый, низкий голос, который начинал сбиваться, истончаться, когда она говорила ему нежности, чувствовал приятную прохладу её маленькой руки – она любила рукопожатие и смеялась, испытывая его силу.

И вдруг ледяной, тёмный лабиринт, по которому металось его сознание, стал светлеть, мысль, летавшая с ужасной быстротой, тормозить, оравнодушиваться и грубеть. «Ну а если я не соглашусь, что будет? – Горелов, взмокнув от перенесённого душевного слома, думал теперь лапидарно и практически. – Ну, что, на куски он меня разрежет прямо в Госдуме? Испепелит? Парализует? Бред какой-то!»

Горелов медленно поднял голову.

– Ребятки, мы закрываемся, – ласковый голос буфетчицы вывел его из транса.

Он стоял за столиком один. М. и след простыл.

Горелов, шаркая и загребая (мышцы ног у него ныли, будто он прошел пешком километров тридцать), двинулся в гардероб.

Уходя, он глянул в зеркало и не сразу себя узнал: вместо улыбчивого кареглазого брюнета на него смотрел сумрачный пепельный блондин.

Чувство юмора тотчас вернулось к нему.

– Что, сходил на собеседование, дурак? – подмигнул Горелов унылому отражению.

Он скорчил забавную гримасу и счастливо расхохотался.

В гостях у «золотого миллиарда»

После суда над фашизмом Варвара Парамоновна вышла из школы с гудящей головой. Давно замечено: чем меньше педагогам платят, тем больше у них энтузиазма. Вон, вчера во вторых классах ставили мюзикл «Кошкин дом», сегодня десятиклассники три часа Гитлера прессовали.

Короткий день уже сменился серыми сумерками, и особенно мрачно в жалком освещении редких фонарей смотрелся облупленный фасад кипрянского «дворца знаний». Школа была приговорена к закрытию, и, казалось, что старые стены чувствуют обреченность и уже смирились со своей незавидной судьбой.

– Чтоб ещё придумать, как изощриться, чтоб нас не выгнали, не оптимизировали?! – задумчиво-отчаянно выговорила Варвара Парамоновна.

– Всё равно закроют, ничто не спасёт – ни фашизм, ни холокост, – меланхолично откликнулась коллега-филолог Жанна Альбертовна.

Варвара вздохнула, покосившись на ухоженную словесницу – ей-то, понятно, всё по барабану, у неё муж обеспеченный, прокормит, если что, она и на работу ходит, чтоб тряпки от моли пронашивать. А тут считаешь каждую копейку…

Но Жанну неожиданно понесло:

– А давай бросим всё, в Москву махнём!..

Варвара аж споткнулась на ровном месте, заохала:

– Я не могу, папа на мне, один живёт, он как малый ребёнок, два раза в день звоню, убирать и готовить езжу. А тебе зачем Москва? Ты ж там не выдержишь, столичных нагрузок не сдюжишь!

– Проживу! – жестко рубанула Жанна и скорбно поджала розовые губки. – Мне супружник ещё и доплатит, лишь бы я тут не болталась!

– А чего ж ты киснешь в нашем болоте? – ахнула Варвара.

– Боюсь, назад возврата не будет. У него в соседнем с тобой доме любовница молодая…

– …да ты что?!

– Представь себе!.. И я за этой селёдкой ржавой надзираю, чтобы она моего кота мартовского (он и по гороскопу Кот, и родился в марте – всё сходится!) не перетянула.

– Кто она? Не Люсьена ли из налоговой? – Варвара быстро перебрала соседей и сразу вышла на подходящую кандидатуру – одинокую долговязую брюнетку из «однушки» на первом этаже.

– Она! – с горькой ненавистью выговорила Жанна и разразилась таким страстным монологом, что и судьи Гитлера позавидовали бы.