Страница 13 из 16
А рабочий, который за ним стоит, говорит, что, когда он смотрит на эти отверстия от осколков, ему легче работается.
Я недавно был в Праге. Там на станкостроительных заводах техника великолепная. И там тоже есть советские станки. А из Праги – самолётом в Москву и сразу на «Красный пролетарий». Видел я, как там рабочие трудятся. Какие нормы высокие, а они – перевыполняют. Стоит парень у станка, видно, устал, а сам улыбается. Посмотрел я на того москвича и вспомнил минский станок, который вам сейчас показывал. Что за люди в Советском Союзе! Страна огромная, станков самим сколько надо, а они ещё и помогают – и Китаю, и Корее, да и Чехословакии тоже. Когда у нас говорят, что советские люди – наши братья, хочу, чтобы вы знали, что это – очень дорогие слова.
Недавно прочитали мы в «Правде» статью министра машиностроения СССР. Он очень ругал руководство Ташкентского текстильного комбината за то, что они не могут наладить производство шлаковаты. Условия, мол, у них отличные, а шлаковаты нет. Мы тогда этой статье обрадовались. Конечно, чего радоваться, когда людям от министра попало! Но нам очень была нужна шлаковата, а производства её у нас не было. Послали мы тогда письмо в Ташкент: помогите, пришлите чертежи установок шлаковатного производства. И ведь прислали! Отличные чертежи, в двух экземплярах. И письмо хорошее – «С братским приветом! Директор текстильного комбината».
В прошлом году был я в отпуске в Свердловске, с женой ездил – там у нас дочка живёт, у родителей жены. Ну, делать мне там нечего было. Пошёл к директору Уралмаша, говорю:
– Можно я к вам пока на завод похожу, поучусь?
Директор сказал:
– Вы – свои люди, вам всё можно. Идите в любой цех. Смотрите, что хотите.
Так я и ходил каждый день, как на работу. Конечно, познакомился со всеми, узнал много. Вижу, многого у нас не хватает: и инструментов нет таких, как на Уралмаше, и чертежей. Конечно, и у нас будет, но время дорого! Начальники цехов говорят:
– А мы тебе подарим!
Пошёл я к директору. Рассказал ему всё, прошу:
– Дайте сейчас! Всё равно – официально попросим, пришлёте. Но ведь полтора года пройдёт.
Позвонил директор начальникам цехов:
– Подарим?
– Подарим!
Это очень дорогого стоит.
Вы понимаете, что я не о деньгах говорю?..»
Мы уезжали из Хичена на следующую ночь. Весь посёлок спал, только светились окна в обоих этажах вечернего техникума: в Хичене много студентов. На соседнем поле надрывались лягушки, но всё равно казалось, что вокруг тишина: так темна была эта летняя ночь. Скрылось за поворотом здание техникума – и сразу густая чернота вокруг: ни домов, ни дороги, ни речки, ни сопок – только мягкий чёрный воздух навстречу. Только мерцают зелёные искры – и близко, и поодаль, и совсем далеко. Это дальние звёзды и светлячки перепутали в темноте свои места: звёзды присели прямо на дорогу, а огни светлячков зажглись на вершинах сопок.
Машина летит, не замедляя хода на самых крутых поворотах. Свистит в ушах чёрный ночной ветер. На станции мы прощаемся с шофёром Хиченского завода. И только в вагоне чувствуем, что ночь была холодной. Заспанная девчушка-проводница улыбается, заботливо приносит нам по второму одеялу. Очень тепло и тихо. Так тихо, что я слышу сквозь стенку купе: в коридоре вагона кто-то шёпотом отчитывает нашу проводницу, а она, тоже шёпотом, пытается оправдываться и, кажется, начинает всхлипывать.
Я спрашиваю у Мён Зы:
– Кто это?
– Начальник, наверное.
– Что он говорит?
Мён За уже спит, она прислушивается и сонным голосом переводит:
– Он говорит: «Как тебе не стыдно, тут советские товарищи едут, а у тебя пыль в окна дует».
Мне хочется встать и сказать этой милой девушке и её строгому начальнику, что мне очень хорошо и тепло здесь – в их вагоне, в их стране. Но разве хорошо подрывать авторитет начальников? И потом – ни он, ни его подчинённая меня всё равно не поймут, потому что золотая моя переводчица уже совсем спит, натянув на ухо два шерстяных одеяла.
Завтра рано вставать. Я тоже закрываю глаза. И вспоминаю: «Это очень дорогого стоит!
Вы понимаете, что я не о деньгах говорю?..»
Три памятника в Чхончжине
Осмотр Чхончжина лучше начинать с моря.
Чхончжин – морской город. Чхончжинский поэт Ден Мун Хян говорит, что у них всегда так: неожиданно идёт дождь, неожиданно его прогоняет солнце. Как хочет море!
Ещё он говорит, что сегодня море, видимо, хочет дождя. И поэтому, хоть он и мечтает показать мне свой город, сегодня нам придётся подождать. Он ловит ладонью редкие тяжёлые капли и с сожалением, вроде извиняясь, говорит:
– Так хочет море!
Но я возвращаю ему его же слова: пусть себе упрямое море хочет дождя! Мы ведь тоже упрямы и мы будем смотреть Чхончжин. И, может быть, тогда и море, как мы, захочет солнца?..
Может, это совпадение. Может, так и должно быть, если о чём-нибудь рассказывает поэт. А может, в Корее все немного поэты? Но не было случая, чтобы, показывая мне памятник войны или истории, в Корее не рассказали бы о нём красивую, похожую на легенду быль, достойную вечной памяти.
В белой трофейной машине «меркурий», любезно отданной нам сегодня председателем Чхончжинского горсовета, мы едем навстречу дождю – к морю. Чхончжин – город не древний. Раньше морской залив в этом месте со всех сторон обступали скалы. И вот – у самой воды вырубили часть каменных гор и построили город. С трёх сторон – утёсы и сопки, с четвёртой – море.
Во время войны город на 90 процентов был разбит в один день с моря.
Рядом со скалами – обгорелые каркасы зданий, и в проёме верхнего этажа видно, как на далёкой сопке вспыхивает и гаснет красный свет маяка… Опять скалы, а в них – окошечки, похожие на бойницы, у подножия – деревянные двери, обложенные мешками с песком. Осталось после войны. Убирать некогда.
Ден Мун Хян рассказывает, что в горах, под землёй, есть целые дороги, по которым во время войны уходили в леса, в деревни – подальше от города, от моря, от снарядов.
Возле крутой невысокой сопки наш белый, умытый дождём «меркурий» останавливается. Дальше мы идём пешком. У этой сопки в 1945 году высадился первый советский морской десант. Японские войска стояли на самом берегу. Наши моряки могли сначала обстрелять город с моря – у них тогда было бы меньше жертв. Но они не могли стрелять в корейских ребятишек. Они начали бой без артобстрела, десантом.
– Этого, – говорит Ден Мун Хян, – чхончжинцы никогда не забудут.
Я тоже никогда не забуду: стоят в заливе рыбацкие лодки, висят на шестах сети с берестяными поплавками. Играют дети. Сидят у моря жёны рыбаков: скоро приедут мужья, привезут морскую капусту.
А рядом – гранитная пирамида с маленьким чугунным якорем наверху. От самой вершины, от чугунного якоря и до основания памятника, спускаются ровным рядом тёмные полоски. Словно кто-то натянул на гранит тельняшку, чтобы вечно жила в груди камня широкая морская душа. Но когда подходишь ближе, видишь – это не тельняшка, а высеченные на камне имена:
Уланов
Алёхин
Кириллов
Ляма Мария
Хабибулин
Морозов
И ещё, ещё…
Это моряки 305-го гвардейского полка. Знают ли их матери, в каком море, у каких берегов стали на вечный якорь их сыновья?..
Каменистой тропкой, идущей от моря, мы поднимаемся по крутому склону к другому памятнику, белому и маленькому. Он стоит у могилы, в которой лежат семьдесят человек. Такие могилы называются братскими. Но это – сестринская могила.
В августе 1950 года в одном из бомбоубежищ собрались матери Чхончжина, чтобы подписать Стокгольмское воззвание мира. У них не было другого помещения: дома, клубы, школы были разбиты. Люди жили в землянках. Женщины взяли с собой детей, боясь оставить их дома.
Я так и вижу: в тёмном убежище собрались простые усталые женщины. По одной они подходят к столику, на котором мигает самодельная лампа, и ставят свои подписи. Когда мать наклоняется над листом воззвания, наклоняется и её ребёнок, привязанный широким полотенцем к тёплой материнской спине. И всё растёт, растёт список имён, который никто потом так и не прочитал: началась бомбёжка. Одна из женщин охнула и бросилась вон: она оставила дома спящего ребёнка! А когда, прижимая его к груди, она прибежала обратно, убежища уже не было. В него попала американская бомба…