Страница 12 из 18
На окраине Александровской слободы вырыли широкую яму, куда после отпевания опустили оба гроба: первым – Колычева, сверху – Василису. Сделано это было тайно, под покровом ночи. Землю заровняли, а к утру и метель началась – все подчистила.
До утра и пир шумел в царевом дворце. Впрочем, пир скорее напоминал тризну, ибо Иоанн Васильевич сидел мрачнее тучи, ничего не ел, ни с кем из соратников не разговаривал, лишь пил и пил хмельное.
Когда за окном забрезжило, призвал Малюту Скуратова:
– Единый Господь без греха! Отрой гроб с Василисой, приведи ко мне царицу. Коли не задохнулась, в монастырь ее отправлю. Пусть свои грехи замаливает, о блудном грехе печалуется.
…Малюта вернулся сконфуженным. Лицо его было залито мертвенной бледностью, глаза дико вытаращены. Заплетающимся языком он сказал такое, что самые пьяные сразу же протрезвели, а Иоанн Васильевич Грозный со страху стал мелко креститься и на время даже лишился дара речи.
Что смутило этих бесчувственных головорезов? Об этом наш следующий рассказ.
Бегство
В ту страшную ночь, когда по велению Иоанна Васильевича Грозного, тайком от всех, на окраине Александровской слободы были закопаны два таинственных гроба, в мире бушевала непогода. Черное небо, с которого сыпался сухой колючий снег, нависло над самой землей. Стремительно мела поземка. В избах давно спали простолюдины. Лишь в государевом дворце светились окна. Там правили тризну по рабе Божьей Василисе. Но вот возле секретной могилы мелькнул, словно призрак, чей-то силуэт. Неясная фигура пошарила возле ветлы, нащупала прут – заметину, – и началась работа. Полетели комки смерзшейся земли. Наконец лопата глухо стукнула о крышку гроба…
Свет во тьме
Священник отец Никита был сыном сотника. Уже в шестнадцать лет, когда отец погиб в Ливонской войне, Никита поступил на царскую службу. Стал он опричником. Весело носился подросток на лихом жеребце, а к луке седла были привязаны символы опричнины – собачья голова и метла. Символ сей означал, что подобно псу следует вынюхивать всякую измену и беспощадно выметать ее.
Много греха принял на душу Никита. Совсем молодым участвовал в избиении новгородцев. Случилось это в январе 1570 года. Тогда по приказу Иоанна Васильевича ни в каких преступлениях не повинных горожан сотнями приводили на центральную площадь Новгорода. Здесь их пытали, жгли на малом огне, а затем, привязав окровавленные жертвы к саням, спускали с крутого откоса к быстрине, где никогда не замерзает Волхов.
Оставшись наедине, Никита падал ниц перед древними образами, намоленными еще пращурами. Страстно взывал:
– Господи, прости мои прегрешения! Не хочу крови людской, душу воротит от царевых дикостей. Просвети меня, неразумного! Что делать, коли еще в Писании сказано: «Нет власти аще не от Бога!» А ежели государь не ведает, что творит?
Но как сомнения ни терзали молодого опричника, он вновь направлялся в царский дворец и верно служил полусумасшедшему деспоту.
И все же в душе тлела искорка Божья, манившая из тьмы к свету и правде.
Кровавые потехи
Однажды во дворце начался переполох. Государь приказал Скуратову:
– Готовь сотню отборных ратников, да не медли. Сон мне нынче был: в Немецкой слободе змеи чужеземные замыслили на меня злое дело.
Удивился Скуратов:
– Неужто?
– Не рассуждай, собачий сын! И чтоб все в черном были. Сокрушу их гордыню, блудодеев еретических.
Скуратов угодливо осклабился:
– И впрямь, батюшка, много кичатся, аспиды зловредные!
– Передо мной не шибко покичишься!
– Это так, мы им нынче укорот сделаем. Можно исполнять?
– Беги! – Иоанн Васильевич сграбастал в ладонь бороденку, погладил подбородок: признак предвкушения удовольствия.
Вскоре зловещая кавалькада неслась на окраину Москвы. Одним из всадников был громадный детина, под тяжким весом которого порой проседал рослый жеребец. Это был Никита.
И вот началось нечто бессмысленное и по жестокости невообразимое. Хотя на улице был дикий холод, моросил беспрестанно мелкий дождь, всех жителей – мужчин, детей, женщин, стариков – раздели догола и выгнали на улицу.
– Девиц отделяйте! – крикнул молодой Басманов.
Замелькали плети – влево и вправо. Били по плечам, по лицам – до крови. Девиц стали вновь затаскивать в избы. Девицы брыкались, отчаянно сопротивлялись, их подгоняли пинками и кулаками. Из домов неслись страшные вопли насилуемых.
Басманов сладострастно потер ладони:
– Вот это по мне – весе-елье! А теперь, братцы, дергай девкам ногти с рук – вон клещи на телеге лежат, нарочно взяли. Пусть, мокрощелые, визжат!
И рвали ногти, резали языки, до смерти забивали кнутом. Кровь, стоны – и дикий хохот истязателей.
Никита медленно ехал по улице. Уста его шептали: «Господи, какие гнусности!»
Вдруг раздались бодрые голоса:
– Никита, держи к нам! Сейчас потешимся…
Он увидал приятелей-опричников. Они привязывали к двум коням невысокого худощавого юношу. Юноша от холода посинел, глаза его были полны слез.
– Панове, панове…
Ратники веселились:
– Сей миг будет тебе «панове»! Хлестанем коней – в клочья тебя порвут. Всю внутренность твою вывернет, собакам на харчи. Молоденький, мясо-то нежное. Га-га! Да стой на месте, руками не маши, бельбужд арабский!
– Кто такой? – напуская на себя важный вид, спросил Никита. Ему вдруг стало жаль этого юношу. Захотелось доброе дело сделать, и он почему-то решил обязательно освободить его.
– А хрен его знает, немец какой-то, – весело отвечали опричники. – А что?
Никита принялся вдохновенно врать:
– Да государь ищет тут одного! – И к юноше: – Тебя как зовут?
Юноша поднял глаза, полные слез и мольбы, на богато разукрашенного всадника, простонал:
– Я Викентий Буракевич из Кракова, купец! Вчера только прибыл в Московию. Святая Дева Мария свидетель: никому плохого я не делал.
Никита обрадовался:
– Вот его-то и разыскивает государь-батюшка! Отвязать, да быстро. Это чей возок? – Ткнул кулаком мужика, сидевшего на облучке: – Пока отвезешь пленного на Земляной вал, ко мне в дом…
Вечером того же дня Никита нашел в своем доме польского юношу, рассеянно перебиравшего каким-то чудом сохранившиеся у него четки.
Поляк горячо благодарил своего спасителя:
– Пан, я ваш вечный должник! В Московию ни я, ни мой отец впредь ни ногой. Это варварская страна, где развлекают царя, убивая несчастных и беззащитных людей. Но если окажетесь в Кракове, мой дом, моя челядь – все в вашем распоряжении. Я буду молить о ваших успехах Святую Деву Марию.
…Никита, словно во искупление своих грехов, сделал все необходимое, чтобы поляк добрался целым до своей родины, он снабдил его деньгами и одеждой и с попутным кортежем отправил к западным землям.
Неукротимость
Страстно каялся в своих грехах и государь. Наладив гусиное перо, Иоанн Васильевич, грустно вздыхая, писал в своем завещании: «Тело мое изнемогло, болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет лекаря, который бы меня исцелил; ждал я, кто бы со мной поскорбел, и нет никого, утешающих я не сыскал, воздавали мне злом за добро, ненавистью за любовь. Увы мне! Молитесь о моем окаянстве».
Перо брызнуло чернилами. Государь злобно отшвырнул его. Ненадолго задумался, сведя брови. Потом вскочил, выпил вина, заходил по опочивальне.
За окнами еще царствовала темень, а он уже пластался перед домашним богатым иконостасом, метал поклоны, нещадно набивая не сходящую со лба шишку:
– Увы мне, шакалу ненасытному! Не человек, а истинно зверь изошел из чрева матери моей. Глаголю Тебе с трепетом и надеждой: усмири меня, утишь сердце мое лютое…
Орошались слезами умиления от собственной кротости выцветшие голубые очи, сладкое умиротворение нисходило на душу. Вздымал он руки вверх, с еще большей страстью вопиял: