Эльфийский Камень Сна

И чужак, ссутулившись, понес свое ведро.

— Господин, — подходя, обратился к нему Роан — жизнерадостный человек с лицом простака, что нередко вводило врагов в заблуждение на их горе. — Юноши хотели поохотиться, если ты согласишься отпустить их.

Киран моргнул и, внутренне содрогнувшись, заправил руки за ремень. Роан стоял перед ним, а за его спиной виднелись казармы и двор, с которого доносились ритмичные удары боя.

— А есть необходимость? — спросил Киран.

— Остались только кости. А если мой господин захочет поехать сам…

— Нет. Я не поеду. Может, Ризи. Он стосковался по учениям. Донал. Спроси Донала.

— Да, мой господин, — и Роан слегка нахмурился. — Что-нибудь случилось, господин?

— Ничего, — ответил Киран. — Нет, ничего, — и он двинулся прочь, по лестнице, шедшей вдоль кухни, в кладовые, где он мог остаться один, и, отыскав скамью, лишь частично заваленную горшками, он опустился на нее в крохотном закутке у окна. Сложив горшки на пол, он вытянулся во всю длину, наконец отыскав покойное место.

Так он поступал в детстве, отыскивая в Кер Донне себе какой-нибудь закоулок. Он сжал в руке камень, а потом поднес его к губам и попытался забыться сном, в котором ему отказывала ночь, в этом тихом полумраке, вдали от железа и дворового шума. Здесь, как ему казалось, бояться было нечего. Здесь, что бы ни случилось во время его сна, произойдет без свидетелей, и если ему будут сниться сны, он может не бояться за Бранвин.

И так он отдался на волю волн.

— Человек. — промолвила госпожа Смерть, устраиваясь поближе на груде горшков, которые с легкостью выдерживали ее вес, — неужто то господин Кер Велла спит здесь, как кухонный мальчик?

— Оставь меня, — ответил он, — дай мне покой.

— Ах, этого я не могу. Я не властна над тобой.

— Друг мой, — тихо промолвил Киран, не шевелясь, — голова его покоилась на закинутых назад руках, одна нога стояла на полу, ибо скамья была узкой. — Зачем ты пришла сюда?

Она не ответила. Стены расплылись туманом, и тревога охватила его. Это было то, чего он страшился, — владения сна, в котором эльфийские деревья вздымались как белые колонны какого-то зала, а пейзаж был холодным и серым. Он отшатнулся прочь, снова очнувшись в своем закутке в одиночестве на неудобной скамье.

Камень и прежде доставлял ему беспокойство, когда он носил его в юности. Но железо раньше не причиняло ему такой боли. Тогда он облачался в доспехи, держа его на груди, а боль и вполовину не была такой сильной. «Это — годы», — подумал он. И старые раны его заныли. Зачастую зимой он прихрамывал по утрам. «Когда-то я мог спать на голых камнях, не испытывая никаких неудобств».

Нервы его были напряжены. Он заметил, что кулаки сжаты, и усилием воли разжал их. Если бы он мог снять камень с шеи, возможно, ему удалось бы немного отдохнуть. Он не мог устоять перед искушением, как с ним было когда-то в одном из первых сражений, когда на рассвете он лежал в примороженной осенней чащобе, ожидая нападения, и ему пришло в голову, что он может остаться здесь насовсем, пока другие будут прорываться вперед, ибо его охватил такой пронзительный внезапный страх, что он был почти уверен, что умрет в этот день. Но когда прогудел рог, его тело само вскочило, и он рванулся вперед, усыпляя себя ложью, что у него остается выбор. Тогда-то он и понял, что людям кажется, что у них есть выбор, когда на самом деле его нет, и что часто они утешают себя ложью в тяжелые предутренние часы. Поэтому он мог думать о том, чтобы снять камень, но знал, чго рука его откажется ему повиноваться, ибо он обещал носить его и не мог поступить иначе.

«Лиэслиа!» — воскликнул он в душе, и вдруг камень откликнулся ему почти позабытым звуком: море и волны, набегающие на берег, и чайки, кричащие, как потерявшиеся дети.

«Неужто камень помнит? Или то лишь мои фантазии? И обладал ли он когда живым голосом? По крайней мере, она считала, что да».

И вновь наступила тишина. Все потемнело, и он, вздрогнув, проснулся, поняв хотя бы, что спал и что ему недостаточно этого ненадежного отдыха. Он снова смежил веки, ибо какой-то звук донесся до него, но то была лишь возня внизу, какой-то шум на кухне.

Он вздохнул, снова оказавшись дома. Он спал на сеновале в Кер Донне рядом с Донкадом, и вот-вот их должна была позвать мать к завтраку, к их большому столу, за который усаживались все. И сестра его была снова живой. Он слышал ее голос — ему казалось, что он слышит его так, как никогда не удавалось наяву; и если бы он мог проснуться и спуститься, он встретил бы их всех живыми в этом драгоценном сне — сестру и мать, и отца, хоть все они были давно мертвы.

«Отец, — сказал бы он, — ты не давал мне объяснить…» — и отец бы опустился в высокое резное кресло у очага, и огромный старый волкодав положил бы морду к нему на колено, и отец стал бы слушать с отсутствующим видом, как он слушал всегда, когда голова его была занята своими мыслями. «Выслушай мальчика, — сказала бы мать, становясь на его сторону, как всегда. — Он ведь твой сын».

Отец поднял голову и нахмурился, нарушая течение сна. И Киран отступил, выбирая другой эпизод.

«Как ты оказался здесь?» — спросила его мать, ведь она не могла видеть коня, стоявшего на улице, как никто не мог его видеть, кто не умел: Аодан было ему имя, и он принес его домой точно так же, как носил на войну.

«Я не могу остаться надолго», — промолвил он, ощущая камень на своей шее; но он стоял в верхнем зале Кер Донна, где каждая мелочь казалась бесценной ему — деревянные стены, тогда как в Кер Велле они были сделаны из серого камня, и тонкая резьба скамей, ибо люд Донна всегда был умел и искусен. «О, мама, там была битва. И король победил. А я ненадолго вернулся домой».

А отца и брата он встретил лишь потом, и они ушли прочь, увидев, каким он стал, во что он превратился. Но холмы вокруг Донна хранили древние камни, ибо эльфы называли его Кер Ри, и во всех них текла эльфийская кровь, и все они были странными и непохожими на других людей.

«А твой отец? — спрашивала мать, — и брат твой, и дядья?»

«С отцом и Донкадом все в порядке, — отвечал он. — Но Одрин погиб при Дун-на-Хейвине, а Риган — при Кер Бане; а также Ронан и Хаген…»

«Все мертвы?»

«Да. Мертвы», — он опустился в кресло, которое так хорошо помнил. «У нас есть эль?»

И она принесла ему эля: в реальности на то потребовалось бы много суеты, но в его сне все произошло мгновенно, и она села рядом и спросила, когда вернутся его отец и Донкад.

«Скоро, — ответил он, — очень скоро», наслаждаясь тем малым временем, что ему оставалось. Он останется на ужин. Он сделает это. Он пробудет здесь до тех пор, пока не вернутся его отец и брат сообщить ей, что он погиб, и растает лишь тогда, когда увидит, как они въезжают в ворота.

Но он не пробыл и часа. Вопросы становились невыносимыми, и реальность дома слишком гнетущей, когда мать настаивала на ответах, сердилась и печалилась.

И он выбежал вон, лишь тогда поняв, как он ошибся и что ему не следовало и вовсе приезжать.

Он скакал на коне и снова был мальчишкой, и рядом ехал Донкад: они мчались по вереску и вскарабкивались на древние камни, оставив внизу пастись своих пони.

«Это — проклятое место, — говорил Донкад. Он станет высоким, худым и темноволосым, ибо родился от первой жены отца; в детстве же он был долговязым, и волосы всегда падали ему на глаза. — Не побоишься?»

И, конечно же, он не побоялся. В те дни он не знал страха. Они стояли над миром, как короли, он и его брат, плечом к плечу, и смотрели с вершины на близлежащие горы.

И потом, в Дун-на-Хейвине они стояли, глядя друг другу в глаза, среди груды убитых.

«Берегись», — сказал ему брат. И мотыльки сгорали в факелах, освещавших палатку короля, и погибшие воины громоздились друг на друге.

«Киран, берегись».

И туман опустился на знакомые холмы; но Кер Донн стоял как всегда на вершине холма, окруженный холмами, ибо его достоянием были овцы, и отары продолжали пастись вокруг; но теперь земля засохла и потемнела, как зимой, и из голых холмов проступили обнаженные кости древних резных камней.