Страница 19 из 22
В этот момент прапорщик, собиравший свою команду, выкрикнул:
- Подкопаев!
И я пошел на зов, искоса наблюдая за действиями лейтенанта, кто, претерпев некоторое раздумье, повел свою пятерку на выход, озабоченно почесывая подбородок.
У двери, ведущей на лестницу, он обернулся в сторону кабинета, из которого вышел капитан-распределитель с высокомерноотрешенным выражением физиономии, и, оценив, видимо, данное выражение, лейтенант усмехнулся понятливо, мигом все свои сомнения отринув.
Дверь за ним закрылась, и он исчез из моей жизни навсегда вместе с новобранцем Подколозиным, чьей судьбой я столь небрежно и внезапно распорядился. Впрочем, не на казнь же его вели, этого Подколозина...
Время приближалось к полуночи, когда автобус доставил нас группу из десяти человек, возглавляемую прапорщиком, - к Казанскому вокзалу, откуда я позвонил по телефону домой.
- Где ты? - донесся взволнованный голос матери.
- А тебе не звонили?
- Нет...
- Я в армии, мама. Передай привет прокуратуре. Свидетель отныне занят ратным трудом.
- Вот подонки!.. Подонки!..
Через хрипы в мембране я услышал ее плач и внезапно едва не разревелся сам, однако, взяв себя в руки, проронил:
- Поезд через десять минут. Едем в Ростов-на-Дону. Внутренние войска. Все. Прибуду на место - напишу.
- Но как же... - донеслось с отчаянием.
- Все. Целую. И не затевай никакого скандала. Ни в коем случае. Иначе - труба!
- Я поняла...
- Очень надеюсь, что поняла.
- Хорош тереть, - тронул меня за рукав прапорщик. - Раньше, что ли, времени не было?
Я повесил трубку на просяще вздернутую, как ладонь прокаженного индийского нищего, лапку рычага.
Через считанные минуты поезд уносил меня в загадочный город Ростов-на-Дону.
- Зеков охранять будем? - спросил я у прапорщика.
- На месте узнаешь, - заученно ответил он.
4.
Я проснулся в пять часов утра, обнаружив себя на верхнем ярусе казарменной койки, и поначалу привстал испуганно, не понимая, где оказался и какие обстоятельства тому способствовали.
После все вспомнилось мгновенно и ясно: баня, нательное белье, кирза новеньких сапог, эта казарма, куда нас привезли поздней ночью...
До подъема я недвижно пролежал на узком панцирном ложе, прислушиваясь к храпу и бормотанию сослуживцев и глядя в растрескавшуюся штукатурку казарменного потолка.
Я вспоминал Индию, свою замечательную квартирку с двуспальной кроватью, автомобильчик "Амбассадор", знойные улицы, буйство тропической зелени, нежных подружек, покойного Николая Степановича - да будет земля ему пухом...
А потом дневальный, словно ошпаренный, заорал, разевая пасть:
- Р-р-рота... подъем!
И тут же на полную мощь врубили радио, ухнули кремлевские куранты, отбивая шесть часов утра, заскрипели пружины солдатских коек, казарма наполнилась гомоном, руганью, стуком тяжелых табуретов и неуклюжих сапог...
Началась армейская жизнь.
Месяц "учебки" в конвойном полку тянулся нескончаемо долго и однообразно. Нас учили палить из автомата, возили в городскую колонию, объясняя правила и устав караульной службы, предназначение внешних и внутренних заграждений, изматывали бегом в противогазах, строевой муштрой и ежедневной чисткой картофеля в кухонной полковой подсобке, однако главным испытанием для меня явился мой взводный - лейтенант Басеев, дитя кавказских гор.
Басеева коробила сама моя биография: американское происхождение, многолетняя работа в Индии, московская прописка, да и вообще тот очевидный факт, что под его командованием я оказался исключительно в силу недоразумения.
Придиркам и издевательствам лейтенанта не виделось никакого предела. Впрочем, пыл начальника во многом подогревал и я сам, демонстрируя к кавказскому человеку откровенное презрение и гадливость - вполне оправданные. Главными чертами его характера были хитрость и патологическая жестокость. Гибкий, поджарый, мастер спорта по самбо, он напоминал каждым своим движением агрессивную дикую кошку.
Перед полковым начальством Басеев рассыпался бисером, а с подчиненными обращался, как с недочеловеками, причем свою физическую силу применял, в качестве главного аргумента в закреплении своего превосходства.
Лично меня он донимал индивидуальной строевой подготовкой, бегом вокруг плаца в противогазе и многократным упражнением "лечьвстать", а ложиться мне неизменно приходилось в холодные и мутные осенние лужи, после которых все краткое свободное время тратилось на чистку и сушку одежды.
Глумление свойства физического сопровождалось и оскорблениями изустными, самыми нежными из которых были "кусок дерьма" и "сраный американский ваня". Последнее определение явно указывало на некоторую национальную неприязнь горца к белому человеку.
После очередной его выволочки за плохо начищенные сапоги я уже покидал канцелярию роты, направляясь отрабатывать внеочередной наряд на полковую кухню, как вдруг у двери меня остановил окрик с характерным кавказским акцентом:
- Я тебя, падаль, еще не отпускал! Ну-ка ко мне!
- Слушай, говнюк, - прорвало меня, - ты езжай лучше в родной аул орать на на своих баранов и мусульманок.
- Ах, вот ты как запел, дружок!.. - Басеев встал из-за стола и, подойдя ко мне, цепко ухватил ворот моей гимнастерки.
Кулак его, упершийся мне в челюсть, отчетливо пах селедкой.
- Я тебе не дружок, - сказал я. - И овец вместе с тобой не пас.
Он врезал мне под дых, но к такому удару я был готов, да и ударчик-то его дилетантский означал для моего пресса подобие некоего неприятного массажа, и прежде чем лейтенант успел удивиться отсутствию какой-либо реакции с моей стороны, я, переборов естественное раздражение, зовущее к рукоприкладству, произнес:
- Нехорошо поступаешь, Басеев. Не как мужчина. Звездами пользуешься. А на честную драку ведь не потянешь, кишка тонка...
Басеев медленно убрал руку от моего ворота.
Он напряженно раздумывал. И я понимал, о чем именно. Весил я около ста килограммов, Басеев же едва дотягивал до восьмидесяти; мускулатура моя тоже внушала ему известные опасения, но горячий кавказец полагался на свой борцовский опыт, не подозревая, что весь опыт его в моих глазах не более, чем комплекс оздоровительной гимнастики, предназначенный категории спортсменов подросткового возраста.