Алекс & Элиза

По закону, фрахтовщики должны были «избавиться» от той части груза, что не пережила долгий путь через Атлантику, прежде чем кинуть якорь в порту. Проще говоря, команде нужно было выкидывать тела захваченных в рабство африканцев, умерших в оковах, в океан, до того как корабли прибудут в Санта-Крус. Но один-два мертвеца всегда были среди той мрачной толпы, что выгоняли, а зачастую и выносили из огромных, темных, дурно пахнущих трюмов. У тех, кто пережил мучительное трехмесячное плавание в оковах, на занозистых, кишащих вшами и крысами лежанках, мышцы так атрофировались, что они едва стояли, а кожа сплошь была усыпана язвами.

Но больше всего Алексу покоя не давали их глаза, поскольку, хоть он и не знал их языка, а они не знали его, во взглядах он легко читал понимание ждущей их жестокой, несправедливой судьбы. Каждая галочка, которую он ставил в списках «живого товара», наполняла его стыдом, ведь за ней скрывалась человеческая жизнь. Несколько сотен фунтов перейдут из рук в руки на невольничьем рынке, затем пара лет рабского труда на тростниковых полях – и жизнь покинет их истощенные, искалеченные тела.

Санта-Крус был частью невероятно богатых Антильских островов, чьи плантации непрерывно поставляли громадные количества сахара, чтобы удовлетворить сладкоежек Европы, и непрерывно поглощали внушительные партии рабов, чтобы выращивать и собирать сахарный тростник. Спрос на сахар был таков, что маленький архипелаг, общей площадью меньше штата Нью-Йорк, или Массачусетс, или Вирджиния, имел больший доход, чем все северные колонии вместе взятые. Но все это богатство добывалось ценой неисчислимых тысяч жизней, каждая из которых стоила не больше обычной черной галочки, не глядя поставленной рукой белого человека.

Поэтому пять лет назад, когда ураган надвигался из Атлантики огромной мрачной стеной, а перед ним, словно рябь от шлепка ладошкой по глади пруда, неслись гонимые чудовищным ветром волны высотой в двадцать, а то и в тридцать футов, какая-то часть Алекса надеялась, что шторм накроет весь остров и смоет прочь всю грязь и страдания. Здания рушились как карточные домики, столетние деревья взлетали в небо как семена одуванчика, а десятифутовые стебли тростника скрывались под толщей воды, хлынувшей на остров с яростью разгневанного льва. Когда утих ветер и схлынула вода, вокруг, насколько было видно глазу, царила чудовищная разруха.

Как истинное дитя Карибов, Алекс пережил не одну дюжину ураганов, но подобного этому ему встречать не доводилось. Пытаясь осознать масштабы разрушения, ничтожность человеческих желаний в сравнении с яростью стихии, он описал ярость урагана в очередном письме к отцу. Однако, прежде чем отправить, показал написанное Хью Ноксу, пастору, бывшему одновременно наставником Алекса в вопросах учебы с тех самых пор, как сбежал его отец и умерла мать. Алекс хотел, чтобы взрослый, ученый человек проверил правильность написания слов, но Нокс даже не думал критиковать письмо или исправлять ошибки. Он воспел хвалу слогу и стилю и даже попросил у Алекса разрешения опубликовать его в Королевской Датско-Американской газете, которая сообщала новости Карибов остальному миру. Алексу это польстило, и он согласился. Тогда он даже не подозревал, что это письмо может принести ему какую-нибудь выгоду. Поэтому, когда преподобный Нокс сообщил, что несколько состоятельных граждан провинции Нью-Йорк были так впечатлены его талантом, что выделили определенную сумму денег на его переезд на север и организацию дальнейшего обучения, Алекс решил, что пастор шутит над ним. Но предложение и, что более важно, стипендия вместе с билетом первого класса были абсолютно реальными. Менее чем через месяц после опустошившего Санта-Крус урагана Алекс покинул острова своего детства и отправился в холодные северные земли. В возрасте семнадцати лет он впервые в жизни увидел снег. Тот был белым как сахар и, по мнению Алекса, таким же сладким.

Последующие годы слились в один миг после того, как он погрузился в учебу в Королевском колледже, намереваясь сделать карьеру законника, а затем бросил колледж, чтобы вступить в ряды борцов за независимость. Все покровители, оплатившие его переезд, происходили из самых уважаемых семей северных колоний, но даже среди них выделялся Уильям Ливингстон, потомок знатного нью-йоркского клана, который взял Алекса под крыло и частенько приглашал в дом. Дочь Ливингстона, Китти, была красивой, полной жизни девушкой, знающей о своей красоте и богатстве и не стесняющейся выставлять их напоказ. Хотя речи об этом не заходило, Алекс понимал, что покровительство Ливингстона не означает принятие в семью в качестве зятя безродного карибского иммигранта. Так же, как Алекс, Ливингстон был потомком младшей ветви знатного рода, но, в отличие от отца Гамильтона, он добился высокого положения своей семьи и не намеревался теперь смешивать кровь с кем попало. Однако это был Новый Свет, где человек мог сам сделать себе имя. И Алекс должен был придать вес фамилии Гамильтон, а не жить в тени имени Ливингстона.

Именно от Китти Алекс впервые услышал имя Элизабет Скайлер. Дочери Ливингстонов и Скайлеров были знакомы (и даже находились в отдаленном родстве, как, впрочем, большинство знатных семей штата Нью-Йорк). Хотя Анжелика и Пегги больше походили на Китти характером, ей всегда была ближе Элиза – вероятнее всего, потому что в каждой девичьей компании есть место лишь для одной отчаянной кокетки, и среди своих подруг Китти с гордостью его занимала.

Китти знала, что брак с нищим Алексом Гамильтоном даже не обсуждается, но была более чем счастлива пококетничать с ним за столом или протанцевать кадриль до четырех часов утра. Но между танцами она, не переставая, возносила хвалу своей подруге из Олбани.

Направляясь со столь неприятной миссией в особняк Скайлеров, Алекс живо вспоминал, что тогда сказала Китти, хоть саму ее он уже почти забыл.

– Элиза – такой же книжный червь, как и вы. Она интересуется всеми этими новомодными идеями. Независимость, демократия, отмена рабства и тому подобное. Думаю, она даже замуж выйдет за человека без имени и состояния, лишь бы он разделял ее взгляды.

«Хм, –  подумал Алекс, – девушка из знатной семьи, которая могла бы стать женой человека без родословной…»

4. У маленьких кувшинов большие ушки[3]

Лестница для слуг в особняке Скайлеров, Олбани, штат Нью-Йорк

Ноябрь 1777 года

Вслед за сестрами Элиза спустилась в бальный зал, где музыканты играли известный итальянский скрипичный концерт. В зале было больше слуг, чем гостей, а те, что уже приехали, интересовались скорее напитками и закусками, чем ее появлением. Поприветствовав нескольких знакомых, Элиза проскользнула по залу и направилась к лестнице в задней части дома. Поднявшись на средний пролет, она заметила, как мигнули лампы от случайного сквозняка, и ощутила холодок, скользнувший по лодыжкам: кто-то вошел через заднюю дверь.

Решив, что это слуга из кухонь, она замерла. Ей не хотелось появляться в сопровождении парящей горы репы или сочного жаркого. Но вместо слуг она разглядела внизу темные мундиры – военную форму – и различила приглушенные мужские голоса. Ее отец беседовал с солдатом.

– Генерал Скайлер, – нервно произнес незнакомый голос в тот момент, когда стройный, широкоплечий молодой человек вышел из тени. Он стоял спиной, поэтому Элиза не могла видеть лицо, но в его глубоком голосе звучало искреннее волнение.

– Я должен еще раз извиниться за то, что мне пришлось доставить вам столь скверные новости. Хочу, чтобы вы знали: генерал Вашингтон высоко ценит ваш талант полководца и питает огромное уважение к силе вашего характера. Но Его Превосходительству приходится теперь отвечать перед всеми тринадцатью штатами, и слишком многие требуют назначить козла отпущения за потерю Тикондероги.

Элиза слегка перегнулась через перила и увидела отца, стоящего рядом с молодым человеком. Пусть генерал Скайлер был кряжистей и ниже, чем его молодой собеседник, но плечи его не уступали тому в ширине.

3

В значении «Дети любят подслушивать то, что им не положено» (англ. пословица).