Страница 19 из 190
У Риты получилось слить житейскую мудрость с писательским талантом, а вот удалось ли ей избавиться от тех смыслов, которые навешивала на нее предыдущая эпоха? Сумела ли она своим замутненным коммунистическими воззрениями взглядом охватить новое время? Советский реализм, впитанный с молоком матери-родины, не смущает ли до сих пор ее тонкую душу? Ущемлять, ограничивать… Не идет ли она на поводу у прошлых страхов, когда книги могли изъять из свободного обращения или того хуже… Ведь ее роман с советской властью был успешным. Она благоволила ей. Рита укрепляла социалистические социальные смыслы или главное у нее всегда таилось не в строках, а между ними? А теперь как? Она не впадает в отчаяние? Времечко за окном, вон какое… «развеселое». Я еще в раннем детстве поняла, что человек больше всего по‑настоящему боится другого человека… Хотя теперь многое уже налаживается.
Но Лена спросила подругу жестко:
— Ты о чем? Стремились ли власти перекрыть ей кислород? Ты о творческой смелости или о тени от оков сталинизма?
— Так я тебе прямо и скажу! — попыталась отшутиться Инна. Ей не понравился слишком серьезный настрой подруги.
Но Лена продолжила наступать:
— Цепи прошлого давно сброшены. Рита еще в детстве отбоялась и отринула весь свой страх. Она не прячется за кого‑либо, не идет против течения, но твердо стоит на своих позициях. И говорит, что думает, потому что сильная, самодостаточная личность, сформировавшийся писатель. Ей уже ничто не повредит. Разве у Риты что‑то не задалось, не сложилось? У тебя устаревшие взгляды. До сих пор на генетическом уровне гнетет ощущение темной ночи и черного воронка? Не тесна ли тебе смирительная рубашка совковых предрассудков? Избавляйся от нее. Забыла, что одиннадцатая заповедь гласит: «Не бойся»?
Инна, не понимаю я тебя. Для Риты говорить о кощунстве советской власти во всех аспектах нашей прошлой жизни — фарисейство. Детдомовским детям она всё дала. Родина на самом деле была нам матерью. Случались кое‑где отклонения и проблемы, но они возникали, если детдомом руководил недостойный человек. Рита считает, что и нынешнюю власть, если она работает на пользу России, надо поддерживать. Она, некоторым образом, относит себя к левой ветви патриотической интеллигенции.
— Я где‑то читала, что воля важнее таланта, — ушла от критического настроя подруги Инна.
— При наличии таланта, — уточнила Лена.
Она сделала паузу и вернулась к литературным характеристикам:
— Так вот, в продолжение нашей с тобой темы… Ты всё ещё считаешь, что приверженность к классическим традициям тормозит развитие нового в литературе? Ее каноны сковывают воображение? Держаться традиций, значит оставаться в прошлом? Нужен ли их диалог?
— Да. А это значит, что Рита придерживается наивного реализма и только в этом случае она «обречена» на оглушительный успех. Или у нее в голове мешанина направлений?
— Может, и классику проверим на соответствие новой эпохе?
— Столкнем с современными творениями, сломаем стереотипы ее неприступной цитадели, — смеясь, продолжила Инна. — И произойдет чудная метаморфоза! Какое потрясение! Хотя нет. Если человек читает классику и она ему не нравится, значит, дело в нем самом.
Инне показалось, что Лена при этих ее словах саркастически усмехнулась, хотя она спокойно и приветливо продолжила свое разъяснение:
— Любое произведение состоит из текста и его восприятия. Восприятие событий от эпохи к эпохе меняется. Кандинский как говорил? «Всякое искусство — дитя своего времени». Сервантес семнадцатого века не равен Сервантесу двадцать первого. Мы смотрим в зеркало произведения, а видим и ощущаем себя в нем, потому что литература делится не столько знаниями, сколько чувствами. Она посредством художественного языка объясняет их нам.
— Зрелым читателям самоценно не само событие, а человек в нем, ему важна «история его души». Изображая сложность и многогранность своего персонажа, автор может убойной силы отрицательного героя, злодея, представить талантливым, обаятельным, просто обворожительным. Отрицательные герои — яркие, «мясистые», но токсичные. «Какой мерзавец!» — со злым восхищением говорят читатели. А положительные персонажи более плоские, меньше цепляют, зато больше радуют.
А некоторым нравятся исторические отсылки на тот или иной год, достоверность и проблематика того времени. Есть же естественная потребность знать наше прошлое, чтобы правильно оценивать настоящее и предвидеть будущее. И мы приближаем его в своих воспоминаниях, — продолжила Ленины рассуждения Аня.
— У животных нет прошлого, нет истории, — хмыкнула Инна. Ее опять покоробило Анино вмешательство в их с Леной разговор и ей захотелось сбить ее с толку.
— Помню, нас учили в школе, что нужна временная дистанция, чтобы понять и осознать настоящее, что всё правильно видится на расстоянии.
— В этом и состоит трудность авторов, пишущих о современниках. Но они берут на себя ответственность не искажать действительность, — серьезно отреагировала Инна на Анину фразу.
— Все мы воспринимаем действительность в той или иной степени искаженную нами самими. И все же она есть реальность, — заметила Аня.
— Я меньше всего хотела бы не верить писателям. Они опираются на факты. Документы прошлого фрагментарны и писатели их соединяют, составляя общую картину. Еще Пушкин писал, что история принадлежит поэтам, — сказала Жанна.
— История — последовательность прогнозируемых и непрогнозируемых событий. Она принадлежит историкам, — насмешливо заметила Инна и добавила уже совершенно серьезно:
— И в конечном итоге всем людям. «Кто же нас по Имени назовет, если мы сами себя знать не будем?»
— Все авторы опираются на факты, хоть и в разной степени. По ходу нашей беседы мне пришел на память пример: Толстому в упрек ставили что‑то порядка семидесяти исторических ошибок и неточностей в его романе «Война и мир». Но от этого его произведение не стало менее великим, — сказала Аня. — Гениям многое прощается. Не было у Толстого консультантов, которые могли бы защитить его от исторических погрешностей. Он единолично работал.
— Ученые составляют общую панораму событий, а писателей интересуют люди в предлагаемых обстоятельствах. Историкам — факты, писателям — образы, эмоции. Есть историческая наука, а есть литература. У них разные задачи и методы, — заметила Лена.
— Настоящая история — это история личностей, — «солидно» заметила Аня. — Кстати, в школе нас учили, что христианская идея является сердцевиной творчества наших классиков девятнадцатого века, которыми нас пичкали — и не напрасно! — с пеленок.
— Подразумевай — нравственная идея. В то время они приравнивались, — сказала Жанна.
— А теперь ножницы образовались. Даже наше подростковое прочтение классики и современное — как два полюса. Но причина здесь другая, нет давления советской идеологии. Да и время сейчас такое: многое в морально-этическом плане обесценено или потеряло свой первоначальный истинный смысл. — Инна будто попыталась кого‑то оправдать. Но тут же спросила:
— В Рите нет ничего от ретрограда?
— Ты о религии или ещё о чем? Церковь как произведение искусства она одобряет, — ответила ей Лена. — Говоря казенным языком некоторых критиков, ее творчество входит в непримиримое противоречие только с безнравственной культурой. Но связывать идею развития и укрепления национального самосознания в России исключительно с одним только православием считает глубочайшим заблуждением.
И опять Инне в словах подруги почудилась ироническая интонация. Ей даже показалось, что она прозвучала неожиданно зло. «Устала. Пытается деликатно отвязаться от меня. Значит, я взяла неверную ноту», — подумала она и не решилась продолжать разговор в том же ключе. Но обидчивое удивление на лице все‑таки изобразила.