Тина

И пиджачок на нем видавший виды, замызганный, зажеванный, местами засаленный. Рукава зачем-то неряшливо закатаны, обнажая грязную подкладку. Приспущенные на бедрах брюки мятые, с пузырями на коленях, но со следами стрелок, напоминавших о заботливости Тины.

«Купила бы ему джинсы. Не хватало еще наглаживать этого охламона», – зло подумала я.

Нелепо смотрелась огромная булавка, вдетая в борт пиджака и яркая кокарда на изношенной кепке с поломанным козырьком, которую он зачем-то снял при виде меня. Похоже, чужая, потому что слишком большая. На лоб съезжала. Жутко затрапезный вид! И в подобной оснастке он разгуливал по городу, обращая на себя внимание прохожих! Наверное, думал, что не их ума это дело. Если вообще думал. Собственно, смотрелся он на этот раз вполне пристойно. Ему случалось, крепко поддав, выглядеть и намного хуже. Наверное, имеет шлейф всяческих болезней, сопутствующих увлечению спиртным.

Жанна, настроилась на долгий монолог.

– Прибавь к тому, что перегаром после очередного «застолья» от Кира несло за версту. Не скрою, отталкивающее впечатление произвел. И на внешности сказываются низменные наклонности. Я никак не могла свыкнуться с такими в нем резкими переменами, которые еще более подчеркивались тем, что день занимался удивительно яркий, лучезарный. Грустно и одновременно смешно было смотреть на его неуверенную и в то же время вызывающую позу. И при всем при том он выглядел до крайности беззаботно и легковесно, будто изгнал с поверхности лица и души малейшие следы проявления отрицательных эмоций. Как ему это удается? Но в его безразличии на этот раз не было привычной наигранности. Его даже не раздражала бесцеремонность, с которой я его разглядывала. В общем, в сносном расположении духа был, что с ним не часто случалось в последнее время. А на моем лице он, наверное, увидел смесь брезгливости, заносчивости и сдержанности. Не хотела я завязывать разговор, но все-таки проехалась.

«Ты как всегда при параде! Хорош! Весь как на ладони. Сам себе удивляешься? Ты – мужчина… в несколько забытом для меня смысле. А сам как себя позиционируешь? – злорадно-насмешливо спросила я. – Неплохо сохранился, но пугало на огороде краше бывает. Ты как-то сразу расположил меня к себе. По твоей экипировке я многое о тебе могу сказать, например, что ты главное действующее лицо в своих спектаклях и горд этим. Нам с тобой стоит расположиться где-нибудь на фоне фронтона какого-либо прекрасного здания и сфоткаться на добрую долгую память. Кто тебя обкромсал и общипал, как ветер осенний куст?» – спросила и сделала вид, что мне неприятно и неловко не только задавать подобные вопросы, но даже стоять рядом с ним.

«Да и ты за последнее время сдала. Подавляешь в себе соблазн обругать меня самыми последними словами? Упустила такую возможность! Не совершила ошибку? Не обмолвилась и лишнее с языка не сорвалось? Не коришь себя, не стесняешься своих слишком мягких слов, нет? И чем только твоя голова забита? – уточнил Кир шутливым тоном. – Ты не отличаешься излишней церемонностью, но мне совершенно неважно, как я выгляжу со стороны, меня волнует только мое внутреннее содержание».

В его голосе прозвучало разочарование и настороженность. Я поняла, что ему не понравилась моя «нежная» агрессивность.

«А оно, это содержание, у тебя еще осталось? Небось, сушняк во рту после вчерашнего «застолья», и язык к нёбу прилип, не оторвешь – как липучку на ботинке. И в голове сквозняк. Опять угораздило?.. А мне излишества не приносят удовольствие. Я примерная девочка».

«Я оценил твой юмор. Уровень твоей порядочности зашкаливает. Расслабься, побудь не совсем идеальной и посмейся над собой», – расхохотался Кирилл, сложившись чуть ли не пополам, но, отсмеявшись, зло на меня уставился.

Раньше он лукаво подмигнул бы мне или дружелюбно похлопал по плечу. А теперь в его глазах читалось: «Держись от меня подальше». Такой вот неожиданно резкий перепад в его настроении.

– Он, как обычно, был в глубоком подпитии? – перебила, желая уточнить, Жанна.

– Трезвый был, ни в одном глазу, видно, дружки не поднесли еще опохмелиться. Но крепкий густой дух вчерашнего злоупотребления висел над ним и окружал привычным ореолом. Довольно унылое, пожалуй, даже зябкое впечатление произвел, скажу я тебе.

Наши взгляды встретились. Мои глаза сказали ему, что мне скрывать нечего, его – что я не застала его врасплох. Пошутила, конечно, мол, ищешь к кому прислониться или шел ко мне с сокрушительным покаянием, в надежде, что я вырву тебя из объятий отчаяния? Похоже, дела у тебя из рук вон плохо. Если хочешь меня удивить, то напрасно, не старайся, меня теперь трудно чем бы то ни было впечатлить. О чем я могу услышать из того, что еще не знаю? Что башку пригнул, совесть проснулась или опять дал деру из семьи? Ведь повод неважен, правда? Сбежал, струсил или Тина сама тебя, наконец-то, прогнала? Давно пора. Жаль, что редкое постоянство сочетается в ней с завидным чувством долга. «А вдруг с прошлыми делами покончено?» – съехидничала я, и взгляд от него отвела, как от чего-то для меня не представляющего ни малейшего интереса.

А он мне: «Тебе бы не помешало…»

И я ему: «Тебе бы тоже».

А он мне: «На кого замахиваешься? На старого друга? Это перебор. Не утрируй, оставь свои оскорбительные сравнения. Что я сделал тебе плохого, чтобы заслужить такие «комплименты»? Ладно, ладно, снимаю вопрос с извинениями».

И почудилась мне в его интонации поздняя горечь навсегда от всех нас во всем отставшего… Я помялась, потопталась и мысленно согласилась его выслушать. Начал он – в тон мне – с выражения ироничного восхищения (его стиль), мол, у тебя не платье, а штора из Большого театра: одни сборки и воланы по всей длине. Я только поморщилась в ответ, мол, что бы ты понимал «в колбасных обрезках!» «А что, комплекция позволяет носить такой фасон. Я всегда была стройной. Даже мужчины интересовались, мол, ты жертва специальной диеты или природа постаралась сохранить тебе девичью фигурку? Тебе с твоим вкусом не понять», – презрительно подумала я, но не рассердилась. Было бы на кого!

Киру позарез нужен был слушатель, и он битый час мариновал меня своими слюнявыми излияниями – докладывал, в каких побывал передрягах.

«Бедняга, замучен славою! Повезло», – не удержалась я.

А он все говорил и говорил. Голос его чуть дрожал. Слова произносил как-то неуверенно, в движениях сквозила скованность. Столько усталого доверия и тоскливой потребности отвести душу, излить горькие жалобы услышала я в его откровениях! Слишком скорбно и больно звучала его речь. Сквозь ее невнятицу я уяснила, что, он всегда слепо бродил по жизни или метался в неистовом волнении, пытаясь отыскать тропинку, ведущую к более глубокому пониманию собственной сути, а находил дерьмо, потому-то и чувствовал свое бессилие что-нибудь сделать.

Утверждал, что жизнь его представляет собой громоздкое, бесформенное, беспорядочное сочетание порывов и глупых страстей. Сожалел, что всегда предпочитал сладкий самообман осознанию жестокой необходимости. Не умел ставить долг выше удовольствий, если их невозможно было совместить; говорил, что сегодня попытается показать мне себя истинного. Доказывал, что когда в чем-то долго сомневаешься, нерешительность затуманивает цель и появляется почва для уступок соблазну малодушия. Грузил надуманными проблемами, мол, как ни крути, ни верти – всё одно и всё одно к одному – сплошное невезение. А еще, что он готов отречься от Тины, не способной отвадить его дружков.

Нет, ты представляешь, как ловко придумал и в наглую попер?! Дошел до того, что меня на Тину попытался натравить. Говорить такое о жене да еще при мне – непростительный грех. Я запротестовала, вся огнем запылала от негодования. Заорала: «Замолчи, иначе я за себя не отвечаю. Жизнь не удалась? Тине условия ставишь, правила диктуешь, а сам их не придерживаешься, да еще ерепенишься! Жена у тебя безукоризненная, а ты – дерьмо».