Страница 137 из 144
После того злосчастного, проклятого звонка радость жизни будто ушла из моей души. Я вдруг с пронзительной ясностью поняла, что это конец моего трудного, но все же счастья. Я больше не пела ни в ванной комнате, ни на кухне, готовя еду. Одиночество окончательно стало главной мелодией моего бытия.
Желала ли я чего-то плохого этим женщинам? Да. Той разведенке, которая много лет преследовала моего мужа. Помню, на реке она намеренно на моих глазах плавала вокруг него, заигрывала. А он позволял. Я не купалась вместе с ними, потому что не могла оставить маленьких детей на берегу одних. Я страдала, мучилась, обижалась… Я тогда представляла себе, что она нырнула, зацепилась за корягу купальником или ее волосы запутались в ветвях поваленного в воду дерева, и ее не сразу нашли… Другую я «видела» под колесами автомобиля. Не до смерти, а так, чтобы она больше не разрушала нашу семью, не терроризировала меня и детей. А третью? Она в гололед падает и головой ударяется о бордюр. Видения воспаленного мозга… Они же сами соблазняли, а Митя не отказывался, потому что слабаком был, Его пусть на том свете Всевышний наказывает за неисполнение заповедей, если сам допустил такое… И остальных мужей, от имени тех, которые страдали как я…
Теперь, когда многое уже видится иначе, когда во мне все давно перегорело, и я всех простила, просыпаясь ночью, я больше хочу вспоминать милые проделки внуков. А утром прощать им шалости, ласково журить за промахи, понимать их желание беззаботной радости, поддерживать безудержную фантазию, тянуться к их искренней ласке и баловать, баловать; от души хохотать, по-ребячески радоваться их удачным шуткам, успехам. А еще, задыхаясь, перемогая боль в спине, подавать мячик, слипающимися глазами под двойными очками, в который раз читать им любимую книжку, выслушивать их секреты, доверять свои из далекого детства, удивляя и восхищая юные сердечки. И даже будучи нездоровой, лежа на диване, радостно чувствовать на своих ногах тяжесть внучонка, слышать его голос: «Ба, ты еще долго будешь болеть? Выздоравливай. Давай поиграем». Это ли не счастье?
Сегодня нет сил даже радоваться.
*
Учила мужа печь его любимые тонкие блинчики. Он был в восторге от своих успехов. Возились вместе у плиты. Хохотали совсем как в молодые годы. Как хорошо и спокойно, когда не ждешь никаких конфликтов! Ах, какое это было бы счастье, если бы мы смогли вот так всю жизнь вариться в одном котле!
Муж оболгал меня. Ему нужен был повод, чтобы поругаться. Одна я, может, сдержалась бы. Но он оскорбил при сыне. Я уличила его во лжи. Он, конечно, не сознался, кричал, обвинял меня, плел невесть что.... И потом не извинился. Значит, в наших отношениях ничего не изменилось.
Я пью лекарство. Муж взялся заполнять моечную машину посудой. Он никак не может понять, что эта его возня на кухне, не дает ему право на прощение за предыдущее поведение.
Впервые вместе лепили пельмени. И ни одной шпильки с его стороны! Ему еще многое предстоит делать впервые.
Для себя одного Митя готовить не станет, скорее в столовую сходит. Для детей и внуков тоже. Что остается? Хочет… в дальнейшем блеснуть перед другой женщиной?
*
Не могу заснуть до четырех ночи и на следующий день плохо чувствую, из рук все валится. Придумала хороший способ засыпания – под телевизор. Он не позволяет возникать плохим мыслям, которые ходят по кругу и изматывая нервы.
Последнее время часто вспоминаю детдом. Классную руководительницу в двенадцать лет я злюкой считала. А потом, уже в семье, не понимала, как это можно прийти в школу не выучив уроков. Правильно, что было жесткое казарменное несвободное воспитание. Не возникало вдохновения на безобразия, полезным делом занимались: учились головой думать и рукам покоя не давать. А сначала не осознавала, что это мое главное детдомовское приобретение. Меня загоняли в рамки, и я включала свою мыслительную деятельность. Не любила, когда бездумно командуют.
Было ли простое детское счастье? Вкус детства – яблоки из нашего сада. Радостно сводящий с ума запах антоновки! Хорошая книжка, улыбка понравившегося мальчика… Чисто, по-детски влюблялись бесконечно часто. По пять раз на дню! (Огромная потребность любить и быть любимыми.) Влюбленность – это когда ты летишь… И всё! И больше тебе ничего не надо. Она помогала жить. Смеялись, плакали, если терпели фиаско… Грустили, когда к кому-то приезжали родственники.
Потом и меня забрали. Уезжая, плакала. Сроднились ведь… А тетка меня унижала во всех мелочах. И эти гадкие мелкие штришки были хуже открытых плевков в лицо. У нее, кто победил, тот и прав. А в детдоме нас учили: «В победе – великодушие; в мире – милосердие и добрая воля; в войне – решимость, непоколебимость, но ни в коем случае не месть, питаемая ненавистью». А еще предупреждали, что «в два прыжка пропасть не перепрыгнуть». Не успела я там научиться защищаться от таких вот... В конечном счете, свивали, скручивали они меня в бараний рог.
В пятом классе на уроке рисования мальчик изобразил крест пулевыми отверстиями и подписал: «Почему Он допускает?» Мне показалось, что наш вечно «подвыпивший» учитель, мгновенно протрезвел.
*
Подружка Нина на первом курсе рассказывала: «Отец с войны без ног «пришел». Все вповалку спали на земляном полу, покрытом соломой. Мать в колхозе с утра до ночи работала. Я в школу за восемь километров с кульком вареной картошки ходила. От недоедания позвоночник искривился. И у сестренки горб образовался. А вторая – красавица-певунья – здоровенькая… Учительница сказала, что я к математике способная, и мне в город, в университет надо ехать. И я подумала: «Выучусь, отца с матерью и сестер досыта накормлю». Паспорт в колхозе не дали. До райцентра на попутке, которая пшеницу в «заготзерно» везла, добралась. Денег на поезд не было. В нижнем ящике для вещей доехала до города. Люди добрые не выдали контролеру. Первый раз город увидела... Зашла в аудиторию, а там уже пишут вступительную контрольную. Я в угол поставила сумку с книжками и хлебом и тоже села писать. А сама в резиновых сапогах, в платочке и телогрейке. В общежитии первый раз простыни увидела…»
Олесю вспомнила. Высокая, сильно сутулая, очень стеснительная была. А на встрече с однокурсниками стояла прямая, гордая, счастливая! Рядом с нею два взрослых сына – мамины копии.
А Верочка? Умная, ехидная, жесткая. Была в Ленинграде в командировке. Приехала возбужденная. Влюбилась! Когда всем стало заметно изменение ее фигуры, ответила: «Мне тридцать шесть. Рожу для себя». И вдруг под новый год приезжает красавец-мужчина, на руках несет ее в роддом… Все мы в радостном шоке. А он остался в нашем городе, потому что его родители не одобрили выбор сына. Через год Верочка еще и дочку родила. И куда в ней стерва делась? Прекрасная жена, сумасшедшая мамаша.
Антонина. Тихая, неприметная. Все плакала, что ее такую страшненькую никто замуж не возьмет. До двадцати трех лет ни с одним парнем не дружила. Отправляя ее в первую командировку, начальник заявил: «Привыкай. Замужних от семьи не оторвешь, а ты у нас вольный казак». Приехала она в незнакомый городок ночью. Отправилась искать гостиницу. Из переполненного автобуса на ходу выдавили. Упала лицом на асфальт. Зубы передние выбила. Собрала вещи, разлетевшиеся из раскрывшегося чемодана, села на лавочку и разревелась в голос. Темно, пустынно, страшно, горько… Подошел мужчина, вытер ей окровавленное лицо своим носовым платком, спросил, что случилось. Она совсем как маленькая девочка рассказала ему про свою беду. Он взял ее за руку и повел к себе домой. Сказал: «У моей мамы переночуешь». И она поверила. Не подумала, что это предосудительно. А через месяц она вставила зубы и вышла за того парня замуж. Судьба?