Вкус жизни

Она отвернулась от друзей, не открывалась подругам, раскручивала колесо непонимания и даже обид. Лицо ее потемнело, губы плотно сжались. Как будто кто-то посягал на некие ее тайные сокровища, а она хранила их и отстаивала даже ценой собственной жизни. «Да. Нет. Мои проблемы никого не касаются» – вот и все разговоры на работе. Она боялась постороннего вмешательства в свою боль, боялась усиления постоянно подступающего отчаяния. На людях она тоже чувствовала свою отверженность. Ей было плохо в толпе. Ей будто воочию виделось их болезненное, гаденькое любопытство к чужому неблагополучию, страданиям. Она отмахивалась от него, а оно иголками вонзалось в мозг… Лекции читала на автомате. И даже в НИИ подолгу ходила неприкаянной, стараясь настроиться на тему…

Она ощущала необъяснимое, но очень сильное искушение сгинуть, провалиться сквозь землю. Ее изводила вынужденность публичной демонстрации скорби. Хотелось забиться в угол, спрятаться, чтобы отстали. В такие часы в ней закипала злость против самой возможности вторжения в ее мир, такой ранее любимый, невыдуманный. Она чувствовала себя одинокой и желала быть одинокой. Ведь больная душа жаждет укрытия. И она стояла на страже своего одиночества, того понятия свободы от всех, которое возникло у нее с гибелью сына.

Коллеги терялись перед положением, в котором она оказалась. Глаза отводили, относили ее состояние на счет болезни, жалели по-настоящему, искренно. Говорили, что от несчастий никто не застрахован… «Но оно-то досталось мне!» И она своим молчанием с какой-то злой и вместе с тем вызывающей черной гордостью выставляла свою беду на всеобщее обозрение. А иногда с тупым равнодушием или резким грубым раздражением, досадливым жестом отстраняла, кинувшихся было навстречу ей подруг, не желая бросаться с головой в волны их сочувствия. «Что могут понять эти, счастливые? Я никого не уполномочивала…»

Простодушно-счастливая улыбка, с которой она раньше говорила о сыне, пропала. Она даже в мыслях не могла вернуться к прежним радостям, их больше не существовало. Горе изменило ее облик. Она как-то сразу сникла, постарела, в углах губ появились жесткие, горькие складки. Замкнулась, уединилась. На работе свои обязанности выполняла автоматически и как-то суетно. Ей казалось, что именно благодаря этой торопливости успокаивается ее душа и находит себе занятие ум, чтобы не слишком размышлять над тем, что действительно печалит, беспокоит и обессиливает. По крайней мере, ей так хотелось думать.

Раздавленная жестокостью и несправедливостью судьбы, она перестала быть сильной. Ее охватило гнетущее чувство полной беспомощности. Пришло осознание совершеннейшего отупения, болезненной, ноющей пустоты в голове, серой унылости жизни. Глодавший ее страх, беспричинное беспокойство и горькая беспросветная тоска мешали вернуться к действительности. Она все больше теряла чувство реальности, жизнь протекала, как в тумане. Ей казалось, будто все, что с ней происходит, ей снится. Ощущение сюрреалистичности бытия не покидало ее.

Мысли о смерти все чаще посещали ее в самые неподходящие моменты, но чаще – между сном и явью, когда самые простые и привычные вещи искажаются до безобразия болезненным воображением. Длинная череда видений являлась не только в отведенные для сна ночные часы, демоны страха проникали через узорчатый занавес реальности и днем. Сумеет ли она войти в прежний ритм жизни или это конец?

Теперь уже к вечеру от однотонных мыслей голова раскалялась, каждый звук приносил страдание, наружный шум разрывал ей мозг. «Зачем рыться в одном и том же? Как обновить свои мысли? Внутри неразбериха, смута, обреченность. Сотрясаемая смертной мукой душа то стонет, то рыдает. Как я устала, скорей бы конец… Дед утверждал, что тот, кто преодолел отчаяние, живет не только в мире, но и в вечности. Слова, слова…»

Ночами напролет, оставаясь наедине со своими горькими мыслями, она вновь и вновь, воскрешая прошлое, предавалась самокопанию (как это свойственно нам, русским!) и отчаянию: «Сама разрешила. Сынок считал, что ему, юниору, оказана большая честь идти со взрослыми. И я не могла не признать, что он самый достойный из группы претендентов… А теперь все мечты лопнули, как мыльный пузырь, небо пропало, солнце закатилось навсегда». Она вновь представляла, что здесь ее нет, она вся там, где ее сын. Она отказывалась понимать, что всё еще живет...

Говорят, люди не в состоянии полюбить мертвых. Они любят память о живых и, скорбя об утрате любимых, страдают чистым страданием, забывая обиды, пустые сожаления, уколы унизительной ревности, предаются незамутненной боли… Слезы – женская вотчина скорби... Но не было слез, которые облегчили бы душу. Несчастье ударило в сердце страшной пугающей горечью, слишком глубокой для слез. И словно захлопнулась за ее спиной резко и гулко дверь, за которой Надежда. И что ей осталось: укоры, леденящая душу тоска? И все это к Богу? Ему выплескивать ад души?..

…Она столько перестрадала в дни поисков детей, что теперь ей казалось, что она ничего уже не ощущает, кроме боли, и никогда уже ничего радостного не почувствует. С тупой сосредоточенностью она постоянно прислушивалась к тоске в своем сердце. И опять совсем невмочь становилось ночью, когда изводила бессонница, когда, пребывая в пограничном состоянии между сном и бодрствованием, не могла отбиться от круговорота мыслей, чего прежде с ней никогда не случалось… «Боже мой, опять ночь! Опять придется обороняться от собственных, отягощенных виной нелепых фантазий и ощущать совершенно шизофреническое состояние расщепления сознания…»

Она старалась загнать мысли в далекое прошлое, чтобы укрыться там, в воспоминаниях детства, подсознательно стараясь отвлечься от того, что мучило здесь и сейчас. Не помогало. Боль все равно просачивалась сквозь далекие воспоминания, и она вновь и вновь мыслями возвращалась туда, где осталось ее сердце, – к сыну. Депрессия захватывала ее целиком. Она пыталась сосредоточиться, на чем-то другом, но не успевала собраться с мыслями, как она набрасывалась, заглушая всё и вся. «Находясь под постоянным давлением горя, трудно остаться жизнелюбом, – оправдывала она себя. – Хорошо, когда можешь свои страдания пережечь во сне, а утром обновленной идти навстречу новым заботам… Не тот случай… если по ночам проваливаешься в тоску, а выплыть не можешь. Поневоле волком взвоешь…» Никто не догадывался, до какой степени опостылела ей жизнь.

Хотела с помощью таблеток изменить свое состояние и в конце концов выбраться из омута, в который погружалась все глубже и глубже. Не получилось, все равно оставалась не в ладах с собой. До утра просиживала на диване, то временами проваливаясь в тревожный сон, то тяжело пробуждаясь. И тогда, рассыпав по плечам поседевшие волосы и застыв в позе поникшей плакучей ивы, глядела в слепые глаза окон, словно желая убедиться в своей правоте: все вокруг плохо, весь мир насквозь пропитан страданиями, как и ее черные пустые дни.

И зима со своими резкими ветрами и метелями навевала на нее прежде не испытываемую гибельную тревогу. И она с горестным отчаянием как молитву повторяла откуда-то из глубины памяти всплывшие тоскливые строки знакомой поэтессы Аллы Линевой: «Как скоро тает зимний день, как долго зимний вечер длится». «Ей белый иней выстудил глаза». Боль, как болезнь, засела, вгрызлась в мозг, не позволяя распоряжаться собой, своей судьбой. Она раздавила ее и заставляла принимать только жестокие истины, не уходить от них, не избегать. «Кто я теперь? Несчастная одинокая женщина со всем набором сопутствующих проблем?» – кривила она рот в горькой усмешке. И ей хотелось хоть на миг ослабить терзавшую ее муку.

Друзья говорили: «Будь реалистична, взгляни правде в глаза. Если не можешь преодолеть несчастье, смирись с ним как с неизбежной данностью. Направь все усилия себе во благо. Сбереги себя для будущих полезных дел. Долго ли ты так продержишься?» Но она не относила себя к числу людей, способных быть беспричинно счастливыми. А повода к радости не находила… Легко сказать, да как это сделать… А дятел в голове долбил: «С мыслью о счастье придется расстаться. Худшее уже случилось. Разве бывает что-нибудь страшнее? Да пропади она пропадом, такая жизнь! Не нужна она мне». Работа. Очнуться от рабочей мороки затем, чтобы снова мучиться страхом?.. Не хочу… Разве придет конец этой свинцовой усталости? Разве можно еще что-то предпринять, чтобы избавиться от измучивших меня видений? Нет, мне никогда не вырваться из страшного гипноза гор, никогда не остановить этих жутких выхлопов подсознания… Снова это странное беспокойство шевелится во мне. Я должна подавить, загасить зарождающуюся во мне тревогу, не допустить ее до сознания… Но я опять под ее безжалостным нажимом. Я, прикованная к ТОМУ месту. Стою, не в силах оторвать взгляда от пылающей зари со все возрастающим беспокойством и с тоскливым ощущением неизбежно страшного финала. Я опять на вершине Той горы…»