Вкус жизни

Пишу

– …Недавно по телефону беседовала с редактором московского журнала по поводу моих стихов. Он восхитился одной моей строчкой: «Она выше всяких похвал. Вы сами-то понимаете ее великолепие? Она как нота, с которой начинается песня. Ведь читателю после ее прочтения уже не надо объяснять, что этот дедушка любит внучку, что он не умеет разговаривать с маленькими детьми, но искренне хочет объяснить ребенку, что такое дружба народов и какие в нашей стране были прекрасные традиции. Возможно, судя по языку, дедушка много лет был руководящим или партийным работником. Не правда ли? И все это вытекает из одной только фразы! И никаких слов больше не надо. Вы специально ее придумали и вставили?»

«Нет, – ответила я честно, – у меня зеркальная память, дед на самом деле так мне сказал давным-давно, когда мне было восемь лет. Помню, мне тогда очень понравилось, что он разговаривает со мной, как со взрослой. «Значит, считает меня умной, способной понять его», – порадовалась я. Ведь у меня, как у большинства детдомовских детей, был комплекс неполноценности, боязнь оказаться глупее домашних».

«Если вы интуитивно занесли эту фразу в свое произведение, то это еще лучше. В этом-то и состоит наше писательство – не разъясняя подробно, одной фразой уметь подать образ. Например, совсем не обязательно писать, что ваш герой химик. Достаточно того, чтобы в его бытовом отвлеченном разговоре – хотя бы о разводе – прозвучали непроизвольно употребленные чисто химические термины, что-то типа диссоциации, абсорбции или, допустим, он сравнил бы семейную жизнь с процессом дистилляции. Не теряйте эту способность, развивайте ее в себе», – сказал мне на прощание столичный редактор.

Люди все эмоционально разные, все думают и говорят по-разному, а не по заранее заготовленному клише. Они живые, а не механические куклы, – делилась Рита с Аллой. – Я как-то прочитала знакомой – она критик – стихотворение о воспитательнице детского дома, которая каждое лето брала детдомовского ребенка в свою семью, и он там приобщался к реальной жизни, так она заявила мне, что человек ни наедине с собой, ни вслух не станет говорить высокопарно.

Я на нее уставилась и возразила: «Так это я так думаю, говорю и пишу. Я – тот реальный человек, который мысленно благодарил эту прекрасную женщину за доброту к чужому ребенку. Я не выдумывала эти высокие чувства и слова, это говорила благодарная душа бывшего детдомовца, которому на жизненном пути встретились добрые люди. Я хочу, чтобы о них узнали многие. Ты же благодарна матери за то, что она нянчилась с тобой, допустим, до двадцати лет, мужу за то, что он, наверное, уж лет тридцать неусыпно опекает тебя. Вот и моя душа всегда поет, когда я встречаю истинно доброго человека. Конечно, теперь уже не так звонко, как в детстве, и все же она до сих пор восторгается. Конечно, мои чувства со временем ослабли, притупились. Я никогда не смогу писать, как в юности. Былое не оживает во мне с такой же силой, как прежде, не рождает мгновенных, восхитительных всеобъемлющих, ярких вспышек, но поэт в любом возрасте не может быть нечувствительным ни к чужому горю, ни к проявлению добра.

Моя душа от радости звенит колокольчикам, колоколом, набатом звучит от чужой беды. Почему я должна душить в себе благодарное чувство к человеку, который не просто формально исполняет свои обязанности по отношению к ребенку, но и делает много больше, чем было предписано инструкцией? Мне хочется говорить об этой женщине высокие слова, петь гимн ее доброте. Я не стесняюсь своих чувств, потому что они искренни. Разве только на похоронах надо говорить о человеке прекрасные слова?

Ты меня не понимаешь, потому что не чувствуешь того же? Тебя шокируют слишком восторженные слова? Я воспитана на героических песнях о войне, о Родине, о бедах людских, и я на самом деле так думаю, так чувствую, так отношусь к людям. Я сама с самого раннего детства испытала слишком много такого, что на всю жизнь сделало меня небезразличной к проявлению несправедливости или, напротив, радости. Ты моложе меня, и ты не воспитывалась в детдоме…»

Наверное, знакомая обиделась на меня. Получается, я ее упрекнула в недостаточном внимании к эмоциональному воспитанию. Я была нетактична. Во мне говорила обида. Вот всегда я так… глупо… на эмоциях. Тормоза не срабатывают, – вздохнула Рита. – И все равно я оставляю за собой право не во всем соглашаться с друзьями и знакомыми.

– Алла, говорят, человек не может дать того, чего нет в нем. Но человек также не может и взять того, что не соответствует его душе. Вот в чем беда, вот в чем проблема. Как надо было мне преподнести материал, чтобы пробудить в ней понимание?.. Я думала, рассказав о своих чувствах. Не получилось... Искать к ее сердцу другие пути?

Если бы мужчина не принял моего стихотворения, я бы поняла. Говорят, что у большинства женщин эмоциональная планка, уровень чувствительности выше, чем у мужчин, и поэтому они не дотягивают до нас, не воспринимают наши чувства, не могут понять, поверить в их искренность. Я, правда, в этом очень даже сомневаюсь… Хотя всем известно, что порог слышимости у мужчин и женщин разный. У нас в ушах колики и в голове вибрация от слишком громкой музыки, а мужчинам она в удовольствие.

…Существует эмоциональная глухота. Но утверждать, что у мужчин она встречается чаще, я не могу. Высокий порог душевной нечувствительности – когда человек не слышит чужую боль – теперь явление нередкое и среди женщин. Почему она, допустим, верит Достоевскому, что есть такие тонкие люди, как Алеша Карамазов, но не желает поверить, что есть на свете бывшие детдомовцы, которые до конца своей жизни остались болезненно чувствительными, излишне эмоциональными. Мне хотелось ей крикнуть, мол, познакомься, я и есть один из представителей этой достаточно большой когорты людей, чувствующих и ведущих себя несколько иначе, чем ты и тебе подобные хорошие люди. Просто мы немного другие. А она сказала: не тот формат… А потом жалуемся, что дети вырастают жестокие.

– …Мне нравится искренность и ясность твоих строк. Просто пишешь, а сердце прожигает. На душу легко ложатся. Самое трудное – это просто писать о сложном. Поэтический мир тебе достался из детства, и тебе удалось его в себе сохранить. У тебя удивительное погружение в наше детство! Очень личная книга, сердечная. Она полна человеческого содержания. В ней тоска ребенка по любви и ласке. Давно читала, но многие твои строфы до сих пор не идут из моей головы. Чувствуется, что писал внутренне свободный человек, – выразила свое мнение о Ритиной книге Лиля.

– Но смотреть на мир детскими глазами не стоит. Это слишком дорого обходится, – пошутила Лера.

«Лилина похвала прозвучала мягко, дружелюбно и настолько безукоризненно смодулировано, что даже кажется искренней», – удовлетворенно хмыкнула Инна.

– Самое важное – значимость выбранной тобой темы, собственная авторская позиция и интонация. Правду пишешь… И грандиозные идеи могут быть выражены в форме утонченной простоты, – задумчиво произнесла Лена. – Эта книга – образ нашего детства. Миллионы соотечественников могут сказать: «Это мое детство». Каждый человек может найти в ней осколки своей жизни.

– Не вскружили успехи голову? От восторга еще не потеряла рассудок? – зловредно хихикнула Инна, сама даже не успев понять почему.

– Ты это по поводу моей скромной персоны? – спокойно удивилась Рита.

– Не лишне упомянуть, что и в наши времена, и во времена оные неприкрытая правда не встречала сочувствия, если она не изящная, – вставила умную фразу Инна.

Аня смущенно поведала:

– Я очень любила фильм «А зори здесь тихие». И вдруг узнала, что автор выдумал эту историю. С тех пор не могу смотреть этот фильм. И другие фильмы про войну. Такая вот я странная… Я искренне считала, что в основу любого сценария обязательно должен ложиться реальный факт, который писатель доносит до нас согласно своему писательскому дару. А в детстве я Луи Буссенара читала. Так его «Капитан Сорвиголова» меня не воодушевлял. «Ври, но не завирайся! – сердилась я. – Десять пуль получил – и живой. Моему папе одной хватило…»