Страница 44 из 79
Я стояла в центре башни, потрясенно оглядываясь.
Мыслей было так много…
Во сколько он научился писать? Два-три годика? Я не знаю, как растут местные дети, но Адрасик был очень смышленый, смог бы он написать такое в годик? Судя по нижней надписи, кесарю едва ли было больше…
«Мир принадлежит мне!»…
Я пошатнулась, поняла, что с трудом стою, но все так же продолжала оглядывать пол, стены, потолок и надпись… одну и ту же надпись абсолютно везде.
«Мир принадлежит мне!»…
И вздрогнула всем телом, едва услышала насмешливое:
— Я бы поинтересовался тем, что ты здесь делаешь, но в данный момент мне крайне любопытно, чем тебя надпись не устраивает?
Резко повернувшись на звук голоса, я, наконец, увидела кесаря.
Он сидел на полу, привалившись спиной к одноместной застеленной полуистлевшим покрывалом кровати и единственным, что было отчетливо видно в полумраке, а кесарь занял наименее освещенную часть помещения, были его сверкающие ледяной насмешкой глаза.
— Да ничем, — решительно направившись к супругу, ответила я, — разве что одной маленькой неувязочкой.
— Какой же? — безразлично поинтересовался император Эрадараса, даже не делая попытки встать.
Подойдя, я для начала обошла его с обеих сторон, выискивая кинжал где-нибудь в спине.
— Нежная моя, ты слишком плохого мнения о моих способностях к выживанию, — проследив за моими поисками, сообщил Араэден.
— Да как сказать, опыт, знаете ли, — язвительно ответила я, и, обойдя кесаря так, чтобы оказаться с ним лицом к лицу, присела на пол, вглядываясь в бледного, и судя по виду, явно переоценившего свои способности к выживанию императора.
— Ну я же выжил, — с едва тронувшей его губы улыбкой, произнес Араэден.
— Что-то мне подсказывает, что все те, кто возлежат между первой и третьей стенами, думали так же, — съязвила я.
И протянув ладонь, прикоснулась к его щеке — кесарь был ледяным на ощупь. Ледяным настолько, словно жизни в нем не осталось вовсе.
— Между первой и второй, — устало сказал император, и обессилено откинув голову назад, посмотрел на меня с едва читающейся насмешкой.
— И над чем потешаемся? – несколько враждебно поинтересовалась я.
— Ты очень плохая дочь, — обозначил свою абсолютную осведомленность кесарь. И добавил неожиданно жестко: — Зачем ты пришла, Кат?
Разведя руками, полувопросительно ответила:
— Потому что я очень плохая дочь?
Укоризненный взгляд и неожиданно откровенное:
— Я не уверен, что смогу покинуть эту башню, нежная моя.
И мое сердце сжалось так, что стало больно даже дышать. Вглядываясь в столь знакомые черты нечеловечески злого лица, я искала в себе силы сказать хоть что-то, и не находила ни сил, ни слов. Разве что вопросов было изрядно.
— Потому что ты вытащил меня? — спросила, срывающимся голосом.
Он не ответил, устало, так неизмеримо устало глядя на меня.
Со смертельной усталостью во взгляде.
— Нет, — прошептала, чувствуя, как с ресниц срываются слезы, — пожалуйста, нет.
Кесарь приоткрыл губы, собираясь было что-то сказать, но промолчал. А я смотрела на него, чувствуя, как задыхаюсь от слез, но все что смогла сказать, было дурацкое:
— Ты же оставишь меня матерью одиночкой?
Он улыбнулся, и хрипло ответил:
— Ты будешь прекрасной мамой, нежная моя.
Я запрокинула голову, пытаясь удержать слезы, хоть как-то удержать слезы и не скатиться в банальную истерику, которая как ничто идеально соответствовала бы моменту.
А на потолке тоже была надпись: «Мир принадлежит мне!».
— Кстати, о неувязочке, — вытерев слезы, вспомнила я, — по факту этот мир так и не стал твоим, он принадлежит мне.
И я с вызовом посмотрела на супруга. Вызов, который кесарь не принял, он улыбнулся и тихо ответил:
— Я знал, что ты полюбишь его.
И оказался прав. Как всегда. Во всем. По любому поводу…
— Увы — нет, — кесарь грустно улыбнулся мне, — я всегда проигрывал битвы за женщин. Что бы не предпринимал, как бы не старался… итог извечно оказывался печален.
Я молчала, пристально глядя на него, и искренне надеясь, что кесарь продолжит. Хотя бы говорить со мной. Но он замолчал, все с той же грустной полуулыбкой глядя на меня.
— Замечание про женщин, — я постаралась придать своему голосу больше язвительности, даже понимая, что император читает все мои мысли и уловку заметит, — насколько мне известно, их вниманием и стремлением быть с вами пользовались вы, мой кесарь.
Он усмехнулся, откинув голову, и тихо ответил:
— Нет, Кари, битву за каждую из значимых для меня женщин я проиграл. Сначала мать… Я бросил вызов тому, кто номинально считался моим отцом, когда мне было чуть больше восьми, и мне казалось — я победил. Убивая его и глядя как в его глазах гаснет искра жизни, я был уверен, что победил… Но император оказался коварнее, чем я когда-либо мог предположить, и когда я освободил мать, она была уже беременна. Ему оказалось до крайности легко манипулировать ею — он пообещал, что если она понесет, он позволит ей увидеть меня, ребенка, которого у нее отняли сразу после рождения.
В воздухе осталось недосказанным «отняли и заперли здесь, в башне».
— Это уже мелочи, — улыбнулся кесарь, — я выжил.
Хорошая формулировка… очень хорошая, только все равно больно так, что нет возможности сделать вдох.
— Затем Элиэ, — улыбка Араэдена приобрела слегка мечтательный оттенок. — Забавно, — продолжил он, — я полюбил в ней то, что осознал не сразу. Она была живой. Она любила жизнь. Она готова была сражаться за себя, свою семью, своего возлюбленного — мне оставалось лишь восхищаться.
— Восхищаться до такой степени, что вы позволили ей убить себя? — возмущенно спросила я.
Он тихо усмехнулся, посмотрел на меня, и произнес:
— Нежная моя, оглянись. Здесь я рос. Здесь меня убивали много, много, неизмеримо много раз. Делай выводы.
Я оглянулась.
Поняла.
Посмотрела на кесаря и тихо спросила:
— Вы знали, что они не смогут вас убить?
Он улыбнулся. Загадочно-уверенная улыбка на бледных губах и безумная тоска во взгляде.
— Это не тоска, это усталость, — едва слышно ответил Араэден.
Вновь криво улыбнулся, и произнес:
— Уже в тот момент я был проклят чтением мыслей, нежная моя. А это проклятье. Страшное, жестокое, неизменное. Для нее моя смерть была символом того, что она получит право на жизнь, на любовь, на свободу. Она так верила… а мне хотелось верить, что до нее дойдет простая истина — нельзя обрести счастье убивая. Силу, империю, власть… но не счастье. Я был слишком молод, Кари, я считал, что Элиэ во многом похожа на мою мать, как минимум в вопросах благородства.
Сидя перед ним на коленях, я потрясенно переспросила:
— И вы трое суток «надеялись»?!
Кесарь опустил взгляд, усмехнулся и все так же тихо произнес:
— Даже когда умерла надежда, я не смог убить ее.
Я сидела оглушенная этим признанием, в полном потрясении взирая на кесаря. Я не могла этого понять, просто не могла. Его убивали трое суток, так мучительно и жестоко, как умеют только темные, но, несмотря на всю адскую боль и безумные пытки, он не сопротивлялся? Почему?!
Посмотрев мне в глаза, кесарь усмехнулся и пояснил:
— Потому что Араэн поставил ее удерживать контур. Малейшее мое применение силы — и она погибла бы.
Судорожно вздохнув, уточнила:
— Он знал?
— Он да, — подтвердил кесарь. Усмехнулся и добавил: — Она и Элионей нет.
И на меня обрушилось все понимание той дичайшей ситуации.
— Это так… по-темному, — прошептала я, вспомнив с каким спокойствием и даже улыбкой, Арахандар Властитель Ночи подвергал жуткой смерти своих сыновей.
Араэден лишь улыбнулся. Я же, придвинувшись ближе, на всякий случай исследовала руками его спину, а то мало ли…
— Там нет никаких кинжалов, нежная моя, — прошипел кесарь.
— Да кто вас знает! — воскликнула я, отстранившись и снова сев перед ним, — с вашей то склонностью к мазохизму, я уже ни в чем не уверена.